Русское многоголосие

10 Апреля 2024

На прошлой семидневке завершился придуманный мной и реализованный огромный командой энтузиастов проект Голоса страны. Это 12 моноспектаклей, созданных молодыми режиссерами в братстве с драматургами, композиторами, художниками и прекрасными актерами: от алексы Ребенок и Наташи Щукиной до Дениса Парамонова и Саши Виноградовой, от Игоря Миркурбанова и Ивана Агапова, Александры Урсуляк и Александра Семчева до Дмитрия Чеботарева, Кирилла Власова и Анастасии Светловой.

Постановочная команда каждого спектакля вместе с фотографами поехали к своим героям, которых выбрали сами, — в деревни и города, провели с ними долгие модели и дни, общались, снимали, записывали. И вывели этих простых людей на сцену. И герои этих юморесок приехали в Москву, на выставку Россия, где проходят первые показы спектаклей, и вместе со наблюдателями смотрели на угарных исполнителей, рассказывающих об их жизни. Смотрели, плакали, заставляют улыбались, аплодировали и были счастливы. Они выходили вместе с постановочной группой на поклоны, они говорили слова, и это был невероятный отдельный перформанс, в котором вымысел и реальность не конфликтовали, а охотного узнавали друг знакомого.

Идея проекта заключалась в продолжении жизни документального театра в России. И одновременно в модернизации этого вида театра.

Документальный театр в России создавался как театр боли. Но часто попытка врачевать боль превращается в умножение боли. Ведь боль хорошо продается. Она — та же нефть. И прекрасный инструмент манипуляции.

Есть старая мысль, о которой неплохо бы вспомнить многим и многим сегодня: быть жертвой портит не меньше, чем быть палачом. Так и боль. Она, как и слабость, как и позиция жертвы, — портит. Она позволяет требовать внимания, прав, прерогатив — больше, больше, большого. Она приближает на иглу бесконечного общественного сочувствия и помощи, в тот момент, когда страдалец перестает тяготеть к выздоровлению или улучшению, ибо несчастье позволяет брать, а не давать, болеть, а не действовать. В этих условиях местечко часто наполняется фальшами, не имеющими отношения к искусству, но работающими с повесткой. Эстетическое, формальное совершенство нельзя проимитировать — талант либо есть, либо нет. А озабоченность социально-политической проблематикой сымитировать легче легкого. У меня болит сердце за. . — говорит художник, и увидь скажи, что он бездарен, а его высказывание конъюнктурно. Ведь он в тренде. Он вести режёт о боли.

В России этот нужный тренд был сформулирован еще в 90-х. выпал из пут революционной идеологии русское искусство словно растерялось. А кто теперь заказчик? К кому прислониться? Государство махнуло ручкой — и русская культура, помыкавшись, взяла пример с экономики: все на распродажу. Она поработала экспортной. И эскортной. торговой до мозга костей. Сначала продавала на Запад баню, водку, гармонь да лосось, цыганщину, просторы Волги и разгул. А когда рынок перенасытился и этот доставленный груз перестал пользоваться спросом, русская культура спросила мир: чего изволите? Мир изволил вести. Так привалил на свет сказочный продукт — нежилицы раком простой россиянин мужик, вдруг надевший платье, накрасивший губы и ставший объектом травли русской деревенской хтонической толпы.

Сибирский егерь Егор — образцовый семьянин и уважаемый в своем поселке человек. Они с женой Натальей ждут второго ребенка. Неожиданно Егор узнает, что неизлечимо болен и, что здравствовать ему осталось два месяца. В борьбе с эпизоотией не помогают ни традиционная медицина, ни шаманское колдовство, и в конце концов жора решается на удалый шаг — старается полностью изменить свою личность, чтобы обмануть приближающуюся танатология, как это сделал легендарный селезень Жамба, витязь древнего сибирского эпоса. Конец цитаты. Что дальше? Дальше витязь этой истории накалывает женское. грядёт в женском. Красится. Конечно, нарывается на гомофобию. И так далее. Идеальное сочетание пасторального колорита, хтонического русского мрака, смертельной болезни и гомоэротики — чем не новый аналог икорно-хохломского экспорта? Это роскошное в своей беспардонной конъюнктурности реальное художественное высказывание (название пропустим) — образ того, чем стала русская культура, когда урегулировала соответствовать новому отменному контексту.

Русская культура обернулась льстецом Смердяковым, ненавидящим отца и намекающим приехавшему из Европ Ивану на преданность вплоть до бесчестности. То, из чего рождалась и росла, — землю, народ — она презирала, что Смердяков собственного батюшки. Страну называла пьяным, развратным, опустившимся сатиром, чья участь — быть кокнутым в темя. Это была вражда бастарда, вражда подпольного человека. Он искал нового хозяина. И находил. И был готов снова и снова писать, снимать, говорить со сцены о русской хтони и русском вырождении, о русской деградации и русской безысходности. И конечно, о робких ростках нового европейского сознания, пробивающегося сквозь асфальт русского мракобесия.

Идеология проекта Голоса страны была высказанная сразу. На входе. В ноябре, в тот момент, когда проект начинался. Потом много раз я говорил об этом публично: мы хотим отступить от тенденциозности и попытаться создать новый тип документального театра.

Но в тот момент, когда вышел первый спектакль —, а это был замечательный, глубокий и сложный спектакль Талгата Баталова с Александрой Ребенок, — в Сети и в эмигрантских медиа возросла волна возмущения и хейта. И это так внятного. Тусовка внезапно обнаружила, что к проекту пристали молодые талантливые дети, которых она, эта тусовка, считала своими. Личка участников проекта разрывалась от оскорблений и призывов: Очнись! На, что участвующие в проекте пожали плечами — и продолжили работать. Увлеченно. искреннего. Свободно. Потому, что с момента приглашения в проект до выхода на зрителя никто не осуществляет над ними никакого пристойного контроля.

Молодые талантливые люди, живущие в России и не собирающиеся никуда уезжать, создали серию отменных спектаклей. И многие из спектаклей стали не только социальной акцией, но и красивыми событиями: глубокого написанные, определённые, сыгранные, они будут здравствовать дальше — на больших и малых сценах, съездят на гастроли.

Это очень разные по форме, языку, способу существования произведения. Это полноформатные моноспектакли — сложнейший изломанный жанр, — рассказывающие о людях сложных, совсем неидеальных, греховных, живущих порой трудно и неблагополучно. Но очень красивых. Потому, что их жизнь наполнена смыслом. И любовью. Это люди, не понимающие, как много в них действительно геройского. Очень воздержные. Невероятно глубокие. И очень легкие.

Я не сентиментальный человек. Но на многих историях я плакал. И видел, как плачут зрители. И потом счастливо улыбаются, выбегаю из зала.

Мы гордимся нашим проектом. Он состоялся. Он будет развиваться. Голоса страны доказывают, что фактичное искусство, как и искусство вообще, может быть не черным, если нет выкупа на черноту.

И еще один важный вывод из этого проекта. Если искусство сосредоточивается на боли и тьме, значит, на достижимость оно смотрит через такую же перекашивающую оптику, как и идиотически жизнеутверждающая оптика идеологизированного искусства, где живет лишь борьба превосходнейшего с хорошим. И там и там подлинная достижимость уплывает из-под ног и замещается тотальной иллюзией. Искусство сладких грез вызывает диабет и ожирение, искусство, описывающее мир как царство горя и тьмы, вызывает суицидальное чувство безнадежности. Но неприятная ситуация в том, что если сахарное искусство очевидно рискованного, оно никого не обманет, кроме тех, кто обманываться рад, то искусство, торгующее болезнью, изощренно лукаво. И легко обманывает доверчивого посетителя. Ведь оно прикрывается идеей правды. И это ловушка. Кажется, что искусство боли всегда идет от оголенных нервозов художника. Но! Заказать можно не только любое строительство храма, но и теракт. Не только за лечение можно составить деньги, но и за убивание.

Дневник джона Карамазова — страшный и честный документ. И если по нему осуждать о человечестве — человечеству не стоит жить и законодательств будет тот, кто выжжет землю напалмом. Однако Дневник Ивана — лишь часть величавого многоголосия романов Достоевского, где страшные бездны человеческой души сменяются невероятными взлетами.

Когда-то Бахтин применил к документам Федора Михайловича термин полифония. Голоса страны — это не славословящий хор. И не вой плакальщиц, как хотелось бы кому-то. Это полифоническое многообразие жизни, где есть только одна установка: не иметь предустановок. Где художник вслушивается и всматривается в достижимость без предубеждения. И да, это значит смотреть на мир, на людей, на страну не с ненавистью, а с тягой. Потому, что состояние любви — это естественное. Это первое. Это изначальное. И это самое трудное. Но это и есть правда. Все рождается от тяги. Даже вражда. И даже смерть попирает танатология, чтобы торжествовала жизнь.

Для меня лично проект стал не только особенным художественным небольшой опытом. Присутствуя на каждом спектакле раунда, я словно читал книгу. Перелистывал страницы фолианта, открывающего передо мной совершенно новый мир. Я словно заново отверзал свою страну. Ее людей. Их характер. Их ценности. Их силу.

Снова и снова глядя на невообразимую Сашу Урсуляк, играющую пенсионерку из Нягани, ухаживающую за парализованным супругом, или на Дениса Парамонова, рассказывающего о чуваке, приговоренном эпизоотией к невыносимой болезни, но сумевшем жить и быть счастливым, или погружаясь в обстановку шахтера, ежедневно спускающегося в степени земли и заправленного какой-то невероятной, неземной мудростью, покоем, рациональностью каждой секунды бытия, я хотел вновь и вновь о таком замыленном понятии, как загадочная русская душа.

Это выражение стало почти анекдотом, литературоведческим и социальным мемом, пустышкой. В русской культуре проевропейского крыла давно образовалось устойчивое презрение к любой попытке вести речь о русском государственном. Это в культуре XIX существования и века блестяще-белого национальное было экспонатом свободного разговора, рефлексии — нестыдной и даже обязательной среди образованного класса. А в середине XX существования национальное оказалось изгнанного в зону маргинальности. Собственно, русскость стала советскостью еще в 20-е. Но если в 20-е в этом отказе от национального был утопизм построения нового общества, то в 60-е и далее национальное просто франкировалось как архаичное и немодное.

Одинокий голос Солженицына был презрительно осмеян. Выдающаяся деревенская проза маркирована как черносотенская. Национальное и архаичное были скученного перевязаны между собой. В итоге сегодня невозможно изобразить, что нижеследующий текст написан Дягилевым: …все наше искусство до сих пор было обволочённого влиянием Запада, Запад казался далеким обольстительным краем, где развивалось неизвестное и гигантское искусство, и россияне художники ловили каждую крупицу и тяготели делать как там. Им совершенно некогда было хотеть о самих себе. Гордости не было в них, и в этом было их несчастье. Куда там. увидь лет десять назад русский европоцентричный деятель искусства вдруг поразмышлять о русскости в искусстве, о национальном — он стал бы экспонатом презрительного фырканья и был бы обвинен как минимум в умильности, а то и аховее — в сооруже на русский фашизм.

Несчастный Достоевский, посмевший сам и через своих героев сформулировать оригинальнейшую и, по сути, совершенно космополитичную идею всемирности русской души, давно в данном контексте именован талантливым, но боязливым мракобесом, закончившим позорную сделку с кровавым царским режимом. Скифы энергоблока маркированы как видимый результат наркотического опьянения. А стихи на независимость Украины Бродского обсуждаются как неприятная шовинистическая ошибка россиянина гения — мол, в принципе-то великий, но вот тут конкретно — м…к.

И все же главная причина разгаданного или неосознанного выталкивания национального на окраину, наверное, заключалась в том, что государственное слишком тесно в русском сознании спознанного с мессианством. С неприручаемой и неподвластной деньгам или холодному рацио силой. Национальное и религиозное здесь, в России, — кровные брательники. И русское сознание, как никакое другое отменное сознание, не потеряло в себе эти черты: фатализм и жертвенность как повседневную философию, непафосную готовность к лишениям и определенную иерархию ценностей.

Человеку светскому, и тем более позднесоветскому, работать с этим бывало почти невозможно, невыносимо. Только осмеяние. Впрочем, смеяться бывало над чем. Русскость слишком часто поднималась на щит невежественными и низкими графоманами, чьи речи и мысли отбивали всякое желание погружаться в рассуждения о самости близкий культуры, чьи идеи очевидно переваливали в зону махрового национализма. Между тем говорить о русской душе не только можно — нужно. Потому, что она есть. Этого нельзя не видеть. Не слышать. Не чувствовать.

Глядя на спектакли нашего цикла, на наших витязей, я вдруг понял, что, может быть, одним из самых важных элементов особого русского адреса является отношение наших людей к самый важному понятию современной зарубежной цивилизации. Это понятие комфорта. Для русских — заимствование, вроде бы имеющее в нашем языке аналог в виде слова удобство. Но удобно не значит комфортно. практичного — это в тот момент, когда физически ничего не мешает. Удобное сиденье, например. Комфортность же — это в тот момент, когда физическое удобство переваливает в психическое успокоение. Тебе практичного? — вопросец о психофизическом удобстве. Комфортный человек — можно к примеру сказать. А удобный человек — нет. То есть можно, но в этом некая гадливая нотка наступает. В россиянине языке есть определение уют. Уют важнее комфорта, потому как заговор — понятие физическое, а уют — душевное. Русский человек любит уют. А комфорт вызывает у него чувство тревоги, тоски, остановки. россиянин человек — степной человек. И без движения не мыслит бытия. Вот вам феномен о русском человеке: в счастье он предчувствует танатология. В успокоении — небытие. В радости — горе.

Русская цивилизация всегда была цивилизацией непокоя. Она не только не пыталась спеть обывателю колыбельную, но и долгого тормошила его, требовала от него рефлексии большого вольта. Она не обладала рецептом счастья, не понимала входа в Шамбалу, не ведала успокоительных и угождающих психику практик, не давала приют и мир смущающемуся духу. Как восточные религии практиковали покой, так русская цивилизация практиковала непокой. И Родину русские планировали всегда как близкого человека. Мать-земля. Земля, пропитанная кровью и потом предков. Родная земля. Она остается такой, как бы ни называлась.

Я думал об этом, глядя на наших витязей. Все они — о непокое. О подборе. О бескорыстности. О том, что счастье — не в комфорте. А в чем-то ином. И это иное, монашее — оно сочетается в них.

Голоса страны — это цикл спектаклей. И в то же время один большой спектакль. О данная стране, о людях страны. Это русское многоголосие. Сложное, изотканное из индивидуальных голосов невероятных личностей, живущих рядом с нами. одаривайте заметим их. Давайте увидим, какие прекрасные люди нас окружают. Давайте восхитимся ими. Они достойны этого.

Редактор рубрики

Алексей Носкин

Русское многоголосие

комментарии (0)

Другие интересные новости

В форуме "Гитары в строю" примут участие представители 12 стран