Дина Рубина — об эмиграции, новой книге, путешествиях и мужчинах

30 Ноября 2021

МОСКВА, 30 ноября —, .

— Дина Ильинична, я читала Маньяка Гуревича и щерилась. Прекрасный получился побег из нашего пандемийного времени. А вы в каком настроении записывали эту книгу?

— А вот в таком прекрасном настроении и записывала. Знаете, как есть: ты поднимаешься в блесту и понимаешь, что зря полезла на такую верхотуру, не рассчитала сил, не представляла реальной высоты, не оценила трудности крутого восхождения… Вскарабкиваешься на лысую вершину, едва не падая, проклиная свою глупость, оглядываешься — и замираешь: сверху такие стелятся дали, так сверкает сосна, так синеют дальние блесты, так сочно зеленеют луга. А воздух, воздух! И понимаешь: не зря карабкалась.

Это я к чему: просидев в низинных болотах пандемического затвора, досыта накушавшись ежедневных страшных новостей, пережив потерю нескольких друзей и множества знакомых и незнакомых, надышавшись в затхлой маске, приросшей к лицу, я решилась влезть в эту блесту. Надо было сбросить с себя (да и со своих читателей) морок и мрак, увидеть дальние луга, вдохнуть чистого воздуха нашего детства и юности, посмеяться, да просто поржать от души; словом, побыть самой собой в это мучительное время.

— Семен Гуревич — безусловно, яркий персонаж, но все-таки не с такой сложной и яркой судьбой, как Леон из Русской канарейки, Аристарх из Наполеонова обоза. Но, кажется, вы любите его больше, чем героев предыдущих своих романов.

Честно? Знаете, да: всю жизнь мое воображение занимали мужские характеры резкого, жесткого плана. Вы правы: и Леон из Русской канарейки, и Аристарх из Наполеонова обоза, и Захар Кордовин из Белой голубки Кордовы — это все характеры сурового, даже одержимого толка.

Но вообще-то личный мой муж, художник Борис Карафёлов, человек хотя и романтического воображения (художник все же!), но под сильный дождь как-то выходить не поторопится. И имеет привычку взвешивать слова. В драку не лезет, в людей не стреляет. Выбрала-то я себе под бок персонажа совсем другой закваски, чем те мужики, которые владели моим воображением.

И тут я поняла, что доктор Гуревич будет мне вполне по плечу, по росту, по нраву, что ли. Я его как свои пять пальцев знаю:, что он скажет, в какие идиотические ситуации попадет, и как будет нежен к семье, и как станет волноваться по каждому поводу и потому являть глупости. В общем, мне захотелось написать такую книгу, где читатель бы устанавливал в словах и поступках богатыря себя самого или своего проча, с которым вырос.

— В книге вы упомянули все атрибуты советского времени: пустые буки, продавщицу из сельпо с шикарной халой на голове, быт коммуналки, дефицитный остзейский трикотаж, коробки конфет, которые дарили и передаривали. Вы с какими чувствами вспоминаете ту эпоху?

— С разными. Книгу-то я писала не о себе. Никогда не надо смешивать автора с его богатырём. К тому же сама я выросла не в Питере, а в совсем прочем, южном регионе. Однако и тут вы правы: детство всегда вспоминается с чувствительностью. Все эти приметы целого быта, одолженных у соседей соли — перца — яиц.

Знаете, я живу в солидном поселке под Иерусалимом. В доме, мягко говоря, отнюдь не коммунальном. Соседи у нас — люди тоже далеко не коммунальной выделки. На первом этаже есть скромные квартирки, которые сдают заочникам. И вот недавно раздается звонок в дверь, на пороге — пичужка ростом с воробья. Не найдется ли луковицы? — спрашивает. — Я суп поставила подваривать, а у меня одна луковица, и та явилась гнилая. Студенты, смекаете. . Они во всех странах — голытьба. Я так обрадовалась! Затащила ее, одарила луком, пару картофелин бонусом добавила. А почему, — спрашиваю, — ты именно в мою дверь позвонила? Она говорит: Да мне сказали, что тут живут русаки. Ну, я подумала — русские… у них как-то все…проще, да?

— Детские воспоминания для Семена Гуревича в любой жизненной ситуации — это такие маячки счастья. Как вы думаете, родители могут их осознанно своему ребенку расставлять ? Вы как мама и бабушка можете дать совет, как это сделать?

— Вообще-то, советы не по моей части. Я потому и психологов ужасно боюсь. Но скажу только, что любой человек — он родом из семьи, конечно. И потому всю жизнь либо противостоит ей, даже уже когда выполз, либо, наоборот, почти бессознательно выстраивает жизнь по любимому лекалу.

Маячки счастья… Хорошо сказано. Знаете, я в отрочестве сама их себе расставляла: просто приказывала запоминать, как будто чувствовала, что все в нашей жизни мимолетно. Сейчас меня даже поражает эта черта в ребенке, каким я была: смутное предвидение мимолетности жизни. Наша парамнезия такие маячки расставляет. Это ее работа. И никогда не знаешь, что в ней останется. Но отцы, конечно, — громадные фигуры нашего детства.

— У Гуревича волевая, практичная мама. И отец — романтик, пушкинист, витающий над бытом. Довольно частая для России модель семьи: мать семейства и отец — всегда немного ребенок. Как вы переживаете, почему у нас так исторически сложилось? А в Израиле такая расстановка сил тоже часто встречается?

— Думаю, всюду такая расстановка сил встречается. Женщины, они вообще, понимаете, покрепче во всем, что касается жизни и семьи. Трезвее, что ли, оглядчивее. Им же детей надо обустроить каждую минуту жизни, и это заложено в такой древней степени организма, что и судить тут нечего.

В Израиле бабы — тоже народ крепкий. Ну и учтите, что усмиряющее их большинство прошло армейскую школу. У нас и в полиции много женщин. Хотя здесь и отцы весьма чадолюбивы. Ребенок с папой на детской площадке — всеобщая картина.

Мой собственный зять, адвокат, очень занятой человек, все свободные часы вечно возится с какими-то велосипедными шлемами для детей, вечно они куда-то льют втроем, с внуком и внучкой, по каким-то неведомым тропам, ввергая меня в ожидание ужаса.

— Откуда вы брали материал для колоритных зарисовок жизнедеятельности врача в психбольнице? Есть там реальные истории?

— Безусловно. Такого не насочиняешь. То, что выкатывает жизнь, никакое воображение вам не подскажет. Книга Маньяк Гуревич отданная моему другу Володе Гамерову — ленинградцу, психиатру.

Несколько лет я слушала разные забавные истории из его практики, из тех смешных историй, которые идеального идут под закуску за дружественным столом. А вот в какой момент я почувствовала, что из разрозненных историй возрастает пронзительная жизнь героя — другого, конечно, героя, литературного, весьма отличного (как оно и есть) от прототипа, — этот момент определить трудно. В такие судьбоносные для автора моменты будущая книга как бы материализуется и выходит — хмельная — из небытия, вот только потом пробиваться к ней надо месяцами работы.

— Первые впечатления Гуревича после репатриации в Израиль — это такой сумасшедший дом в прямом и переносном смысле слова. Вам тоже мерещилось, когда вы только переехали? А сейчас уже ничего не удивляет?

— Это не впечатления. Это как есть она, эмиграция. Тут у человека не впечатления возникают, а железная терка гуляет по беззащитной его шкуре. В эмиграции человек попадает в самый нижний слой общества. Особенно в начале 90-х, когда люди, покидающие Советский Союз, помимо гражданства, держали на родине все нажитое и начинали жизнь даже не с чистого листа, этот форзац никогда чистым не был. Так что: да, сумасшедший дом.

Понимаете, бесправного человека всем хочется унизить — такова природа людская. Начало эмиграции в те годы, это, как правило, ряд унижений, скитания, нищета, неприкаянность, тоска — такой вот облом в середине жизни, как раз тогда, когда ты акклиматизировался считать себя состоявшимся человеком, и потому жизнь ломает тебя страшно — об колено. Почти все мы это проходили.

Удивляет ли меня что-то сейчас? Конечно, я вообще готовая удивляться — профессия такая — и очень радуюсь, когда подворачивается повод застыть перед чем-то или кем-то с обалдением на лице.

— В пандемию вы попробовали новый формат общения с посетителями — подкасты, в которых рассказываете о своих путешествиях по миру, о жизни в Израиле. Какую-то обратную ассоциация получаете? Благодарят, удаются?

— Мне везет, я вытанцовываю много писем от читателей и теперь уже слушателей, я ведь не только подкасты, я и свои книги смотрю. В последние годы у меня появился целый отряд посетителей, которые предпочитают книги, а именно слушать.

— В инстаграме вы распределяетесь впечатлениями о поездках по всяким историческим, библейским местам Израиля. После этих путешествий никогда не было у вас концепции написать роман про далекие, древние времена? Материал туз, буквально под ногами.

— Материал у меня и под деревяшками, и под руками: у меня собственная дочь — археолог, причем специалист по истории Древнего Рима и Древней Иудеи. Казалось бы, масса сюжетов. Но, видимо, я люблю своих современников. Прикипела к ним, знаете. Мне надо чувствовать их теплое присутствие, я понимаю их, вижу их чувства и мысли.

— На иврит ваши книги не тратят. Откуда популярность в Израиле?

— Ко мне в знакомом ресторане подошла его хозяйка, которую я знаю тридцать лет. Это произвело впечатление на мою десятилетнюю внучку, и та спросила — во всех ли ресторанах меня узнают. Читающие по-русски мои сограждане действительно здороваются довольно часто. Сейчас вот в издательстве Кетер должны перевести на иврит мой роман Белая голубка Кордовы — рассмотрим, стану ли я после его выхода более узнаваемой на здешней литературной территории.

Редактор рубрики

Алексей Носкин

Место события на карте мира:

Дина Рубина — об эмиграции, новой книге, путешествиях и мужчинах

комментарии (0)

Другие интересные новости

Автор "Слова пацана" считает, что продолжения сериала пока ждать не стоит