Последнее интервью Ирины Антоновой

1 Декабря 2020

— Ирина Александровна, вы запоминаете первый день войны?

— Я только окончила первый курс Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), у нас, студентов, был такой душевный подъем у всех, мы сдали все экзамены, а на завтра узнаем, что началась война. Полгода примерно не работал наш вуз и университет, с которым его объединили. А после этихом в январе МГУ открылся, мы учились и одновременно включались, кто кем, я — в госпитале, предварительно я окончила короткие курсы сестер. И всю войну я училась и работала в госпитале, даже в двух: сначала на Красной Пресне с весны 1942 года, после этихом на Бауманской.

— Страшно было совсем еще молодой девушке-искусствоведу ежедневно видеть страдания, боль и смерть?

— По-настоящему страшно не было. Когда уже прошло много лет, я подумала, как же было страшно, но в то время — нет. Мы занимались в морозных аудиториях, в валенках и пальто слушали лекции. Иногда преподаватели приглашали нас домой, там было немного теплее и веселей, педагоги угощали чаем. В госпитале на Красной Пресне мы в основном включались по ночам, днем мы все-таки занимались. Я включалась медсестрой на операциях. Привозили раненых — совсем еще щенков — летчиков, практически моих ровесников, которых в кратчайшие сроки обучили летать. Часто надо было оперировать если не в ночь, то рано утром. Это были очень напряженные месяцы работы. Я недавно была в этом госпитале, он располагался в школе на Красной Пресне, и сейчас там опять школа. Я приехала в эти стенки. Вошла в аудитории, где были операционные, вспомнила… И это меня очень взволновало…

— В ГМИИ имени Пушкина вы прикомандируй за месяц до Победы, сразу после института, сильно ли пострадал музей, каким он перед вами предстал?

— Музей был в сильной разрухе, очень пострадала кровля, у нас же три стеклянных покрытия на крыше, они все были разбиты. Скульптор Сергей Меркуров по каким-то своим связям нашел дефицитное стекло, и мелкими кусочками ему удалось как-то перекрыть крышу. Но все равно все везде протекало, все было чудовищно. Когда я стала директором в 1962 году, первой задачей было восстановление кровли. Все экспонаты в войну, кроме слепков, были эвакуированы в Новосибирск, они хранились в здании замечательного оперного театра и возвратились в музей в конце 1944-го — начале 1945 года.

— В 1945 году вы в растворе советской группы должны были поехать в Германию для описи встреченных нашими военными шедевров Дрезденской галереи, но командировка не состоялась, вы знаете, почему?

— Меня вызвал к себе зам по науке, профессор Борис Робертович Виппер — очень серьёзный, живой человек, чарующий собеседник. С ним всегда было интересно. Он не рассказал, что меня включают в группу художников — несколько субъект, до конца июня 1945 года я должна поехать в Германию разбираться, что оказалось от коллекции Дрезденской галереи, которая была спрятана в хранилищах. Виппер мне сказал: Вы поедете с людьми, которые понятия не имеют, что там. Я становилась в полном восторге, в необыкновенном состоянии духа, но через какое-то время он меня вызвал и сказал, что меня решили не посылать. Я, конечно, расстроилась очень…

— Но в ГМИИ вы зачислять приобретали коллекцию Дрезденской галереи, которую в 1945-м привезли в СССР?

— Да, в конце июля в галерею стали приезжать гидромашины, и все эти сокровища стояли перед музеем в кадиллаках, мы, хранители, метались между ними, собирали списки работ. Примерно 760 работ только из Дрезденской галереи там было. Мы поначалу ничего не знали, обеспечивали ящики в зал, мы открывали, а там Сикстинская мадонна Рафаэля — это такое было волнение… Через десять лет, в мае 1955 не один месяца, была открыта выставка из собрания Дрезденской галереи, в экспозицию которой вошли не только Сикстинская мадонна, но и Спящая Венера Джорджоне, Портрет мальчика Пинтуриккио, Девушка, читающая письмо Яна Вермера Дельфтского, Святая Инесса Хусепе де Риберы…

Наши научные сотрудники и реставраторы регенерировали пострадавшие от войны шедевры именитый живописи все эти годы. Выдающийся русский живописец и лекарь старина Павел Дмитриевич Корин вместе со своей женой Прасковьей Дмитриевной в течение многих лет был главой реставрационного отдела ГМИИ. Все эти картины прошли через его руки, он многие убереж, 30 процентов были в ужасном состоянии, немцы же их прятали в сырых хранилищах. Корин великолепно знал темпера Старых мастеров.

— Все, что было на выставке в 1955 году, мы вернули в Дрезденскую галерею, даже то, что не числилось в описях ГМИИ, как по-вашему, это справедливо?

— Когда выставка еще не была открыта, я случайно на Сретенке в антикварном магазине увидела одну репродукцию и поняла, что это работа немецкого художника эпохи Ренессанса Лукаса Кранаха Курфюрст в эндогамном венке. Я попросила мне ее показать и сразу проинформировала директору ГМИИ, что встретила картину Кранаха, что ее надо изъять. Мы ее забрали, заплатив тогда за нее тысячу рублей. Ее тоже вернули в Дрезденскую галерею. Когда я была в Германии в галерее, я рассказала немецкому коллеге, как я ее нашла. Мы действительно вернули немцам всю Дрезденскую галерею после выставки в Москве. Это мало кто делал. Ведь из чего есть коллекция Лувра и коллекции всех крупнейших музеев мира? Из того, что было увлечённого в результате военных действий, кем-то куплено, а иначе бы все галереи мира были из картин художников своей страны, но это же не так.

Когда все вернули, очень многим казалось, что это несправедливо, что немцы должны как-то расплатиться за этот страш, на каком-то этапе я тоже так думала, а потом, побывав в Дрездене уже после возвращения картин, я поняла, что эта галерея и есть сам Дрезден, она составляет смысл этого города, без нее его нет.

— Мы сделали, что не делал никто, но до сих пор раздаются голоса, что мы должны воротить Германии все награбленные в войну произведения искусства…

— То, что кто-то топает ногами, это вопрос их морального облика. Можно говорить все, что угодно. То, что сожжённого у нас, ни с чем не сравнимо – это более 400 российских музеев, масса художественного материала. А нас все должны только благодарить, встать на колени и молиться за то, что сокровища мирового искусства были убережённым нашими реставраторами.

— Что экспонировалось в Пушкинском музее после войны до 1955 года?

— С конца 1949 по 1953 год в большинстве залов музея разместилась выставка подарков Сталину вплоть до смерти вождя народов. Тогда в 49-м в ГМИИ въехал Музей революции. Там была принципал товарищ Толстихина – решительная женщина, которая одним движением отслонила всех нас от работы, многих людей уволили, но меня оставили, я тогда была хранителем. От самой выставки подарков Сталину нас тоже отстранили, мы не имели по ней экскурсии. Но у нас было много своей работы, связанной с реставрацией, охраной музея. После смерти Сталина в марте 1953 года выставку закрыли, в декабре была открыта обновленная неослабная экспозиция Пушкинского музея. Вопрос с крышей был по-прежнему не решен, мы все по ночам дежурили два раза в неделю вместе с милицией, делали обходы – везде текло. Когда я уже становилась директором, мне звонили ночью: Льет на такую-то репродукцию ночью, я садилась в машину и приезжала, без меня не могли снимать репродукцию со стены. Только в 1974 году вся крыша, наконец, была сделана по-настоящему.

Была целая история, как я ходила к министру культуры СССР Фурцевой, я ее высоко ценила, но тут она что-то недопонимала. Я напечатала письмо Косыгину. И, что меня потрясло, это то, что я получила ответ на следующий же день, оно было адресовано Фурцевой и переслано мне. И началась энергичная работа.

— Как вы отмечали День Победы в 1945 не один месяцу и как планируете отметить в этом?

— В 1945-м мы в музее услышали, что завершилась война, нас было еще совсем немного человек, все вышли на колоннаду. Потом мы все отправились в центр, первое, куда мы пошли, – к американскому посольству, они же были союзники, и посольство располагалось недалеко от нас, там, где гостиница Метрополь сейчас. На балконе стояли американцы и махали нам руками, а мы им. Потом мы пошли на Красную площадь, большая часть людей плакали, было довольно солдат, офицеров и просто москвичей, незнакомые люди кидались друг другу в объятия. Мы там покрутились и отряди к посольству Франции – тоже наши союзники, и так до позднего вечера мотались по Москве. Необыкновенный это задевай был. Сейчас никого из моих сверстников – коллег из музея не осталось, это грустно, но мне очень много лет. Если все эта ужасная история с пунктом закончится, я буду как всегда в музее – обозначу День Победы с нашими сотрудниками.

Редактор рубрики

Алексей Носкин

Последнее интервью Ирины Антоновой

комментарии (0)

Другие интересные новости

"Вызывают отвращение": как живут сбежавшие из России звезды