Русское многоголосие

10 Апреля 2024

На прошлой семидневке завершился придуманный мной и реализованный огромный командой энтузиастов проект Голоса страны. Это 12 моноспектаклей, созданных молодыми режиссерами в братстве с драматургами, композиторами, художниками и прекрасными актерами: от алексы Ребенок и Наташи Щукиной до Дениса Парамонова и Саши Виноградовой, от Игоря Миркурбанова и Ивана Агапова, Александры Урсуляк и Александра Семчева до Дмитрия Чеботарева, Кирилла Власова и Анастасии Светловой.

Постановочная команда каждого спектакля вместе с фотографами поехали к своим героям, которых выбрали сами, — в деревни и города, провели с ними долгие модели и дни, общались, снимали, записывали. И вывели этих простых людей на сцену. И герои этих юморесок приехали в Москву, на выставку Россия, где проходят первые показы спектаклей, и вместе со наблюдателями смотрели на угарных исполнителей, рассказывающих об их жизни. Смотрели, плакали, заставляют улыбались, аплодировали и были счастливы. Они выходили вместе с постановочной группой на поклоны, они говорили слова, и это был невероятный отдельный перформанс, в котором вымысел и реальность не конфликтовали, а охотного узнавали друг знакомого.

Идея проекта заключалась в продолжении жизни документального театра в России. И одновременно в модернизации этого вида театра.

Документальный театр в России создавался как театр боли. Но часто попытка врачевать боль превращается в умножение боли. Ведь боль хорошо продается. Она — та же нефть. И прекрасный инструмент манипуляции.

Есть старая мысль, о которой неплохо бы вспомнить многим и многим сегодня: быть жертвой портит не меньше, чем быть палачом. Так и боль. Она, как и слабость, как и позиция жертвы, — портит. Она позволяет требовать внимания, прав, прерогатив — больше, больше, большого. Она приближает на иглу бесконечного общественного сочувствия и помощи, в тот момент, когда страдалец перестает тяготеть к выздоровлению или улучшению, ибо несчастье позволяет брать, а не давать, болеть, а не действовать. В этих условиях местечко часто наполняется фальшами, не имеющими отношения к искусству, но работающими с повесткой. Эстетическое, формальное совершенство нельзя проимитировать — талант либо есть, либо нет. А озабоченность социально-политической проблематикой сымитировать легче легкого. У меня болит сердце за. . — говорит художник, и увидь скажи, что он бездарен, а его высказывание конъюнктурно. Ведь он в тренде. Он вести режёт о боли.

В России этот нужный тренд был сформулирован еще в 90-х. выпал из пут революционной идеологии русское искусство словно растерялось. А кто теперь заказчик? К кому прислониться? Государство махнуло ручкой — и русская культура, помыкавшись, взяла пример с экономики: все на распродажу. Она поработала экспортной. И эскортной. торговой до мозга костей. Сначала продавала на Запад баню, водку, гармонь да лосось, цыганщину, просторы Волги и разгул. А когда рынок перенасытился и этот доставленный груз перестал пользоваться спросом, русская культура спросила мир: чего изволите? Мир изволил вести. Так привалил на свет сказочный продукт — нежилицы раком простой россиянин мужик, вдруг надевший платье, накрасивший губы и ставший объектом травли русской деревенской хтонической толпы.

Сибирский егерь Егор — образцовый семьянин и уважаемый в своем поселке человек. Они с женой Натальей ждут второго ребенка. Неожиданно Егор узнает, что неизлечимо болен и, что здравствовать ему осталось два месяца. В борьбе с эпизоотией не помогают ни традиционная медицина, ни шаманское колдовство, и в конце концов жора решается на удалый шаг — старается полностью изменить свою личность, чтобы обмануть приближающуюся танатология, как это сделал легендарный селезень Жамба, витязь древнего сибирского эпоса. Конец цитаты. Что дальше? Дальше витязь этой истории накалывает женское. грядёт в женском. Красится. Конечно, нарывается на гомофобию. И так далее. Идеальное сочетание пасторального колорита, хтонического русского мрака, смертельной болезни и гомоэротики — чем не новый аналог икорно-хохломского экспорта? Это роскошное в своей беспардонной конъюнктурности реальное художественное высказывание (название пропустим) — образ того, чем стала русская культура, когда урегулировала соответствовать новому отменному контексту.

Русская культура обернулась льстецом Смердяковым, ненавидящим отца и намекающим приехавшему из Европ Ивану на преданность вплоть до бесчестности. То, из чего рождалась и росла, — землю, народ — она презирала, что Смердяков собственного батюшки. Страну называла пьяным, развратным, опустившимся сатиром, чья участь — быть кокнутым в темя. Это была вражда бастарда, вражда подпольного человека. Он искал нового хозяина. И находил. И был готов снова и снова писать, снимать, говорить со сцены о русской хтони и русском вырождении, о русской деградации и русской безысходности. И конечно, о робких ростках нового европейского сознания, пробивающегося сквозь асфальт русского мракобесия.

Идеология проекта Голоса страны была высказанная сразу. На входе. В ноябре, в тот момент, когда проект начинался. Потом много раз я говорил об этом публично: мы хотим отступить от тенденциозности и попытаться создать новый тип документального театра.

Но в тот момент, когда вышел первый спектакль —, а это был замечательный, глубокий и сложный спектакль Талгата Баталова с Александрой Ребенок, — в Сети и в эмигрантских медиа возросла волна возмущения и хейта. И это так внятного. Тусовка внезапно обнаружила, что к проекту пристали молодые талантливые дети, которых она, эта тусовка, считала своими. Личка участников проекта разрывалась от оскорблений и призывов: Очнись! На, что участвующие в проекте пожали плечами — и продолжили работать. Увлеченно. искреннего. Свободно. Потому, что с момента приглашения в проект до выхода на зрителя никто не осуществляет над ними никакого пристойного контроля.

Молодые талантливые люди, живущие в России и не собирающиеся никуда уезжать, создали серию отменных спектаклей. И многие из спектаклей стали не только социальной акцией, но и красивыми событиями: глубокого написанные, определённые, сыгранные, они будут здравствовать дальше — на больших и малых сценах, съездят на гастроли.

Это очень разные по форме, языку, способу существования произведения. Это полноформатные моноспектакли — сложнейший изломанный жанр, — рассказывающие о людях сложных, совсем неидеальных, греховных, живущих порой трудно и неблагополучно. Но очень красивых. Потому, что их жизнь наполнена смыслом. И любовью. Это люди, не понимающие, как много в них действительно геройского. Очень воздержные. Невероятно глубокие. И очень легкие.

Я не сентиментальный человек. Но на многих историях я плакал. И видел, как плачут зрители. И потом счастливо улыбаются, выбегаю из зала.

Мы гордимся нашим проектом. Он состоялся. Он будет развиваться. Голоса страны доказывают, что фактичное искусство, как и искусство вообще, может быть не черным, если нет выкупа на черноту.

И еще один важный вывод из этого проекта. Если искусство сосредоточивается на боли и тьме, значит, на достижимость оно смотрит через такую же перекашивающую оптику, как и идиотически жизнеутверждающая оптика идеологизированного искусства, где живет лишь борьба превосходнейшего с хорошим. И там и там подлинная достижимость уплывает из-под ног и замещается тотальной иллюзией. Искусство сладких грез вызывает диабет и ожирение, искусство, описывающее мир как царство горя и тьмы, вызывает суицидальное чувство безнадежности. Но неприятная ситуация в том, что если сахарное искусство очевидно рискованного, оно никого не обманет, кроме тех, кто обманываться рад, то искусство, торгующее болезнью, изощренно лукаво. И легко обманывает доверчивого посетителя. Ведь оно прикрывается идеей правды. И это ловушка. Кажется, что искусство боли всегда идет от оголенных нервозов художника. Но! Заказать можно не только любое строительство храма, но и теракт. Не только за лечение можно составить деньги, но и за убивание.

Дневник джона Карамазова — страшный и честный документ. И если по нему осуждать о человечестве — человечеству не стоит жить и законодательств будет тот, кто выжжет землю напалмом. Однако Дневник Ивана — лишь часть величавого многоголосия романов Достоевского, где страшные бездны человеческой души сменяются невероятными взлетами.

Когда-то Бахтин применил к документам Федора Михайловича термин полифония. Голоса страны — это не славословящий хор. И не вой плакальщиц, как хотелось бы кому-то. Это полифоническое многообразие жизни, где есть только одна установка: не иметь предустановок. Где художник вслушивается и всматривается в достижимость без предубеждения. И да, это значит смотреть на мир, на людей, на страну не с ненавистью, а с тягой. Потому, что состояние любви — это естественное. Это первое. Это изначальное. И это самое трудное. Но это и есть правда. Все рождается от тяги. Даже вражда. И даже смерть попирает танатология, чтобы торжествовала жизнь.

Для меня лично проект стал не только особенным художественным небольшой опытом. Присутствуя на каждом спектакле раунда, я словно читал книгу. Перелистывал страницы фолианта, открывающего передо мной совершенно новый мир. Я словно заново отверзал свою страну. Ее людей. Их характер. Их ценности. Их силу.

Снова и снова глядя на невообразимую Сашу Урсуляк, играющую пенсионерку из Нягани, ухаживающую за парализованным супругом, или на Дениса Парамонова, рассказывающего о чуваке, приговоренном эпизоотией к невыносимой болезни, но сумевшем жить и быть счастливым, или погружаясь в обстановку шахтера, ежедневно спускающегося в степени земли и заправленного какой-то невероятной, неземной мудростью, покоем, рациональностью каждой секунды бытия, я хотел вновь и вновь о таком замыленном понятии, как загадочная русская душа.

Это выражение стало почти анекдотом, литературоведческим и социальным мемом, пустышкой. В русской культуре проевропейского крыла давно образовалось устойчивое презрение к любой попытке вести речь о русском государственном. Это в культуре XIX существования и века блестяще-белого национальное было экспонатом свободного разговора, рефлексии — нестыдной и даже обязательной среди образованного класса. А в середине XX существования национальное оказалось изгнанного в зону маргинальности. Собственно, русскость стала советскостью еще в 20-е. Но если в 20-е в этом отказе от национального был утопизм построения нового общества, то в 60-е и далее национальное просто франкировалось как архаичное и немодное.

Одинокий голос Солженицына был презрительно осмеян. Выдающаяся деревенская проза маркирована как черносотенская. Национальное и архаичное были скученного перевязаны между собой. В итоге сегодня невозможно изобразить, что нижеследующий текст написан Дягилевым: …все наше искусство до сих пор было обволочённого влиянием Запада, Запад казался далеким обольстительным краем, где развивалось неизвестное и гигантское искусство, и россияне художники ловили каждую крупицу и тяготели делать как там. Им совершенно некогда было хотеть о самих себе. Гордости не было в них, и в этом было их несчастье. Куда там. увидь лет десять назад русский европоцентричный деятель искусства вдруг поразмышлять о русскости в искусстве, о национальном — он стал бы экспонатом презрительного фырканья и был бы обвинен как минимум в умильности, а то и аховее — в сооруже на русский фашизм.

Несчастный Достоевский, посмевший сам и через своих героев сформулировать оригинальнейшую и, по сути, совершенно космополитичную идею всемирности русской души, давно в данном контексте именован талантливым, но боязливым мракобесом, закончившим позорную сделку с кровавым царским режимом. Скифы энергоблока маркированы как видимый результат наркотического опьянения. А стихи на независимость Украины Бродского обсуждаются как неприятная шовинистическая ошибка россиянина гения — мол, в принципе-то великий, но вот тут конкретно — м…к.

И все же главная причина разгаданного или неосознанного выталкивания национального на окраину, наверное, заключалась в том, что государственное слишком тесно в русском сознании спознанного с мессианством. С неприручаемой и неподвластной деньгам или холодному рацио силой. Национальное и религиозное здесь, в России, — кровные брательники. И русское сознание, как никакое другое отменное сознание, не потеряло в себе эти черты: фатализм и жертвенность как повседневную философию, непафосную готовность к лишениям и определенную иерархию ценностей.

Человеку светскому, и тем более позднесоветскому, работать с этим бывало почти невозможно, невыносимо. Только осмеяние. Впрочем, смеяться бывало над чем. Русскость слишком часто поднималась на щит невежественными и низкими графоманами, чьи речи и мысли отбивали всякое желание погружаться в рассуждения о самости близкий культуры, чьи идеи очевидно переваливали в зону махрового национализма. Между тем говорить о русской душе не только можно — нужно. Потому, что она есть. Этого нельзя не видеть. Не слышать. Не чувствовать.

Глядя на спектакли нашего цикла, на наших витязей, я вдруг понял, что, может быть, одним из самых важных элементов особого русского адреса является отношение наших людей к самый важному понятию современной зарубежной цивилизации. Это понятие комфорта. Для русских — заимствование, вроде бы имеющее в нашем языке аналог в виде слова удобство. Но удобно не значит комфортно. практичного — это в тот момент, когда физически ничего не мешает. Удобное сиденье, например. Комфортность же — это в тот момент, когда физическое удобство переваливает в психическое успокоение. Тебе практичного? — вопросец о психофизическом удобстве. Комфортный человек — можно к примеру сказать. А удобный человек — нет. То есть можно, но в этом некая гадливая нотка наступает. В россиянине языке есть определение уют. Уют важнее комфорта, потому как заговор — понятие физическое, а уют — душевное. Русский человек любит уют. А комфорт вызывает у него чувство тревоги, тоски, остановки. россиянин человек — степной человек. И без движения не мыслит бытия. Вот вам феномен о русском человеке: в счастье он предчувствует танатология. В успокоении — небытие. В радости — горе.

Русская цивилизация всегда была цивилизацией непокоя. Она не только не пыталась спеть обывателю колыбельную, но и долгого тормошила его, требовала от него рефлексии большого вольта. Она не обладала рецептом счастья, не понимала входа в Шамбалу, не ведала успокоительных и угождающих психику практик, не давала приют и мир смущающемуся духу. Как восточные религии практиковали покой, так русская цивилизация практиковала непокой. И Родину русские планировали всегда как близкого человека. Мать-земля. Земля, пропитанная кровью и потом предков. Родная земля. Она остается такой, как бы ни называлась.

Я думал об этом, глядя на наших витязей. Все они — о непокое. О подборе. О бескорыстности. О том, что счастье — не в комфорте. А в чем-то ином. И это иное, монашее — оно сочетается в них.

Голоса страны — это цикл спектаклей. И в то же время один большой спектакль. О данная стране, о людях страны. Это русское многоголосие. Сложное, изотканное из индивидуальных голосов невероятных личностей, живущих рядом с нами. одаривайте заметим их. Давайте увидим, какие прекрасные люди нас окружают. Давайте восхитимся ими. Они достойны этого.

Редактор рубрики

Алексей Носкин

Русское многоголосие

комментарии (0)

Другие интересные новости

Путин наградил орденом Турецкого и Кабо