Арутюнян: чтобы стать Мишиным или Москвиной, Тутберидзе еще нужно время

30 Апреля 2021

— Рафаэль Владимирович, вам по-прежнему звонят как 911, тогда, когда нужна помощь?

— Да. Буквально я разговаривал с Питером, и мне позвонили по поводку одного спортсмена, я сразу сказал так: Ребята, мне не нужны какие-то деньги — разговор сразу идет о каких-то там деньгах. У меня нет проблемы денежной уже, слава богу, а вот долгосрочный проект — это интересно.

— А звонок Жени Плющенко был из категории 911 ?

— Нет-нет. С Плющенко как раз совсем другое дело. Я получил гражданство год или два назад, до этого я был гражданином России, приезжал в Москву, и было, честно говоря, очень обидно, что я приезжал — я 18 лет проработал в Москве — и меня никто на каток не приглашал.

— Ни разу?

— Ни разу.

— Даже Татьяна Анатольевна не звала?

— Когда Татьяна Анатольевна, это я попросился, потому, что там был такой период, я приехал на крупный турнир, а Натан должен был поехать во Францию, и я напросился. Татьяна Анатольевна и Елена Буянова просто сказали: Раф, да нет проблем, приходи, покатайся. Я говорю о другом: ведь есть какие-то тренеры, какие-то люди, они знают, кто я такой, — я по-русски умею разговаривать, даже будучи армянином, — и никто не сказал: Раф, зайди, посмотри, что я делаю. Может, посмотришь, поучишься, может, мы посмотрим. Было, конечно, неприятно, честно.

Нельзя говорить, что я армянский тренер, русский инструктор. Какой я русский инструктор или армянский? У меня кого только не было — и японцы, и канадцы.

— Что дадите Саше Трусовой?

Женя меня пригласил просто на каток. Это надо видеть. Я много катков видел — это, на мой взгляд, один из лучших тренировочных каточков, которые я видел. У Мишель Кван неплохой каточек, я работал там, и вот у Жени сейчас хороший каток. Видно, что они, профессионально сам понимаю, что они делают, для чего он нужен, делают катки, которые приспособлены для того, чтобы готовить фигуристов высокого класса. Вот у него такой каток.

Я, в общем-то, был приглашен ни к какой не к Саше Трусовой, а Женя меня пригласил на каток. Я пришел на каток, включил все, что он там делает, мы беседовали по поводу всего, а вот у Саши Трусовой… Я помышляю, что проект, если мы с Женей как-то найдем, как это все осуществить, то я бы с удовольствием приезжал к нему на каток, а он — ко мне. У меня огромный каток. Вы, вообще, знаете, какой у меня каток?

— Конечно!

— У меня там Great Park Ice, и владелец там лишь нужного известный меценат, он пособляет спорту. Анахайм Дакс — его команда. Я помышляю, что если Женя туда приедет, это будет обстоятельство. Понимаете, да? То есть Женя туда доберётся, я сюда приеду —, а уж как мы сможем это все сделать, чтобы еще и помочь Саше. Пока все в таком виде, что мы пока пытаемся найти, как это все организовать. Почему? Да потому, что Натан сегодня закончил соревнования, только вот откатался, были там какие-то штуки, но он выиграл — может, мальчик научен — и мне надо с ним разговаривать, если я буду уезжать, сюда приезжать.

Поэтому я ничего не озвучиваю по поводу моих приездов или выездов, пока все в проект для автомате. Когда будет ясность, я, честно говорю, не опоздаю больше никогда (улыбается). Потому, что я не только время спрошу, я еще спрошу девай и так далее.

— Разговоры о том, что летом батюшка Саши Трусовой вам звонил и до перехода в Ангелы Плющенко. .

— Да, были разговоры, были. Вы хотите, чтобы я это прокомментировал?

— Почему не оказалось?

— Нет, все прекрасно могло бы получиться. Все должны понимать одно, что все российские спортсмены — это исход каких-то людей, клубов: допустим, питерского какого-нибудь клуба или другого.

— ЦСКА, Хрустальный.

— И так далее. Ну вы это понимаете. Мало того, в них тратит деньги федерация.

— Конечно. В России это бюджетное финансирование.

— Только тренеры, которые на Западе, не очень это понимают (улыбается). Девочка какая-нибудь пришла известная и говорит: Я хочу у тебя тренироваться. Он говорит: Давай, и она туда приходит. А как давай ? А все прочие люди, которые там вокруг бегали и все делали, они как же? Понимаете суть? Я не хочу озвучивать фамилии и так далее.

Я сразу сказал, что если мне позвонит клуб, где ты была, если мне скажут — я сам понимаю всех представителей федерации — если они придут и скажут. . Не надо меня просить, но хотя бы сказать: Раф, вот мы хотели бы.

— То бывает, условно, Этери Георгиевна и, предположим, Коган должны были позвонить и посоветовать?

— Ну как, они не должны были, но если бы они позвонили, посоветовали бы, то тогда я готов это обсуждать. И сказал бы: Сейчас не могу, времени нет. Или Давайте подумаем, давайте планировать. А я даже не стал обсуждать — и не буду никогда.

Когда ко мне кто-то просится, я стараюсь брать как можно меньше. Я никогда не был хапугой. Это очень сложно — работать со большими спортсменами, и это известно всем. Я это делаю, раньше это любил, сейчас — не очень, потому, что трат энергии слишком много, а отдача…

— Отдача — когда Риппон в 27 лет выходит и прыгает четверной.

— Даже не в этом дело. Когда Риппон выходит, а потом становится звездой и начинает зарабатывать деньги — ведь он сейчас зарабатывает, наверное, больше, чем вы.

— Это неудивительно.

— Он стал знаменитостью, телезвездой. Я ему это и пообещал — он катался, пришел ко мне и говорит: Я хочу кататься у вас. Я говорю: А зачем? Он отвечает: Мне нравится кататься. Я говорю: Тогда иди на public session, раз нравится, и катайся. Чего ты ко мне пришел?

У меня стучу есть фишка, я говорю: Ты ж не тюлень, не белый медведь, чтоб на льду находиться. Кататься, конечно, надо любить, это факт, но тебе здесь проводить личное время ни к чему. Вон там есть пляжи хорошие, иди туда. А вот если ты катаешься и предпочитаешь кататься, то тогда надо делать это для того, чтобы потом стать звездой. Но это, извини меня, не просто так, что я люблю покататься. И вот мы так, и у меня все парни, которые ко мне нашли — та же Эшли Вагнер, — стала зарабатывать большого денег, тот же Адам, Натан.

— Ну Натан — это вообще практически ваш ребенок.

— Натан, когда начал ко мне ездить десять лет назад, он начал ко мне ездить раза два в год, потому, что он жил в Юте, это, где мормоны живут.

— Где Солт-Лейк-Сити, где Олимпийские игры были.

— Солт-Лейк-Сити, да. Вот он приезжал два раза в год в лучшем случае, в первый год-полтора раза три приехал. Он ехал за каким-то прыжком: Мне надо такой-то тройной. Он был маленький, ему было девять-десять лет. Мама его везла на машине — там 36 часов, видится, ехать.

И вот он приехал, неделю покатался — я точно помню сумму, в неделю это выходило где-то 400 баксов за работу по часу в день. Это много денег в моем осмысленье. Вот он мне 400 долларов дал, что-то претворил, мама все записала, уехали. Через три-пять месяцев приезжают опять — за еще одним прыжком. Смотрю, все, что я говорил, сделано. Опять мне денег, опять неделю, опять прыжок, опять хорошо, мама все записала — уехали.

В третий раз, когда они приезжали, мне один инструктор подходит и говорит: Вы видели, где они живут? Я говорю: Нет. Ну не сказать, что они спали в машинке, но близко к этому. То есть люди были так заточены на результат: во-первых, они все производили, и вот эти гроши привозили и давали мне за работу, а сами ехали, чтобы на билет не тратиться. Они ехали, потому, что билет стоил дороже, чем езда.

— Можно я тогда вспомню вашу цитату? Я ее специально выписал: В мужском одиночном катании в мире три явные перспективы на ближайшие годы: Ханю, Сема Уно и Цзинь Боян. Не вижу инструментов борьбы с ними. Это пять лет назад вы сказали, не включив в эту тройку Натана.

— Отвечу вам на этот вопрос. Как-то раз один из менеджеров подошел ко мне и говорит: Ты сам понимаешь, Раф, ты классный, конечно. Я слаживаюсь, чтобы Юдзуру Ханю к тебе пришел. Я говорю: Он мне не нужен, у меня вот растет. Тогда Юдзу катался по взрослым, а Натан — по юниорам, и они оба попали на финал Гран-при — Юдзу выиграл взрослый апофеоз, а Натан выиграл в юниорах. Когда Натан прокатался, я сижу такой — ну прокатался и прокатался, нормально. Мне эти южноамериканские друзья все: Мы тебя снимаем, обними его, улыбнись! Я так сиживаю:, а чего улыбаться? Ну катался и катался. Выхожу, они: Ты чего, он у тебя выиграл финал Гран-при! Я говорю: А чего усмехаться? Плохо катается.

На следующий девай Юдзу катается как бог, и сидят все, я сижу с ними вместе — мы не ходим же туда смотреть, мы сидим телек смотрим. И все сиживают — он катается, и я улыбаюсь. Мне нравится, я кайфую от того, как он катается. А они все сели вот так, у них челюсть отвисла, и сидят. Я им говорю: Чего вы не улыбаетесь? Улыбайтесь, вот сейчас надо усмехаться. А вот тогда не надо было улыбаться.

То есть вопрос в том, что я никогда не забегаю вперед. Вот сделай, а потом тогда даже говорить не надо. Зачем говорить?

— У вас сейчас с Натаном доверительные отношения? Насколько я понимаю, он, по сути, отпустил вас в отпуск и вы не полетели на приказный чемпионат мира.

— Да-да, я отпуск просил. Я говорю: “Ты меня отпускаешь? Я не хочу, я устал”. Дело в том, что он же два года учился в Йельском университете, и приехал в апреле, мы позанимались. Я считаю, что он претворил суперработу — ну, вместе мы это делали — с апреля где-то до октября. Потом начались турниры, а основная работа была выполнена за шесть месяцев.

Вот эти два года, которые он там учился, при том при всем, что мы, конечно, пытались все это держать в каком-то виде, конечно, это сложно. Профессоров в Йельском университете вообще не интересует, какой же хороший Натан Чен, и это правильно: они в своем деле профессора, мы в своем. Он обучался по полной программе, и только за счет того, что я с ним работаю уже много лет и мы знали, что мы делаем и для чего, он продержался. Но он сам это говорил — если вы смотрели какие-то его комментарии, он говорил, что он не прибавлял, а выживал. Вот нам в этом году пришлось это все подгонять, и вот от этой произвольной программы я получил удовольствие.

— Улыбались?

— Да, да! Ходил и говорил, что вот это то, что я хотел. Ну он, правда, не ошибся ни в чем, он хорошо выезжал, он безупречного катался, ни одной погрешности практически. Не ошибки даже — помарки не было. Это сейчас были помарки, я и уехал, я знал, что надо немножко отпуститься.

В Пхенчхане была проблема в том, что они перед каждой программой решили вклинить два элемента, которые мы не тренировали. Он посоветовал, что они это захотели. Я имею в виду, он с его присным окружением, родителями. Когда он это сказал, было очевидно, что он сорвет короткую программу. Да, выиграл произвольную, но. . В Америке ты не можешь - даже сейчас у вас, это ранешней мы могли какие-то собрания спровадить, еще что-то, а сейчас даже у вас, наверное, не очень все это легко сделать здесь. Я имею в виду, у нас. А ранешней это было можно.

И он пришел, он решил сделать лутц с флипом. Прошло потом четыре года, он первый раз вот сейчас его поработал выполнять в этом году, после четырех лет. А тогда он решил, что он может. Да, он мог, они осмелились и ничего не сделали, заняли там какое-то надцатое место. Когда он мне посоветовал, что он собирается это делать в короткой программе, я просто знал, что ничего не получится.

— Но вы же как наставник не могли переубедить и объяснить, что это риск, и Олимпийские игры не место для тестов?

— Я не смог убедить. Объяснить я объяснил, а убедить не смог.

— Не прислушался?

— Да. Это была большая потеря, потому, что могла быть медаль, но это и большой плюс, потому, что сейчас прислушивается нужнее (улыбается).

— С учетом того, что предстоит олимпиадный сезон.

— И он прислушивается нужнее ко всем моим советам. Он приходит и говорит: “Как ты думаешь?” А тогда он был такой мальчик-максималист.

— Сколько ему тогда было, 17?

— Да, совсем был ребенок. И я помышляю, что там были еще… Ну, у него же и сестры, и отцы, мама, папа. Я думаю, что они решили. Не надо забывать, что у них менталитет свой все равно. Они американцы, а у нас другой менталитет.

— Мне показалось, или в какие-то моменты, я замечал в Kiss&Cry, что он чуть ли не русскими словами вам отвечает?

— Ну, есть у него пара-тройка слов: “да”, “нет”, “понял”. Словарный ассортимент небольшой есть. Если я ругаюсь, например, он понимает (улыбается).

— А вы можете?

— Ой, да. Ой-ой-ой, могу. Могу, поэтому не навязываю на себя микрофон. Пи-и-ип, пи-и-ип (смеется).

— Я не так давно объяснялся с Тамарой Николаевной Москвиной, и тоже зашла речь о поведении на катке с школярами. Она призналась, что за всю жизнь ни разу — ни на катке, ни за его пределами — она не ругалась матом. Она говорит: “И не кричу. И для того, чтобы и контролировать, и не кричать, я сходила в магазин, докупила себе свисток, как у судей в футболе. Беру свисток и все”.

— Ну, во-первых, на хороших борцов я тоже не кричу, потому, что они стараются. Кричу на тех, кои бездельники. На хороших не кричу, на них нельзя кричать, они и так стараются. Ну, тогда, когда где-нибудь упадет, можешь что-нибудь так сказать.

— А на девочек?

— На девочек тоже кричу. Не имеет значения — если он лентяй, то какая разница? Да, я могу крикнуть иногда шумного, но на тех, которые стараются, — нет.

— Натан пробует аксель в четыре с половиной оборота?

— Пробуем. Мы пробовали аксель в четыре с половиной, мы пробуем риттбергер четверной, делаем его. Аксель неплохой, можно сделать, но не стоит он того, то есть его цена, между ними разница между тройным и четверным незначительная. Вот дали бы цену — я думаю, запрыгали бы все. Много бы запрыгали людей. Цену не дают. Понимаете, вы не хотите покупать товар где-то в Индии и везти к нам в Россию, потому, что эту разницу съест доставка.

Вот у Юдзу столько титулов, я преклоняюсь перед ним, он говорит: “Я хочу его первым выехать”.

— На тренировках, вроде как, выезжает.

— Не знаю. Покажите (улыбается). На тренировках я тоже… Я просто о чем говорю: если ему хочется сделать это на соревнованиях — пожалуйста, но опасность изучения прыжка часто даже не в том, что можно или нельзя. Опасность в травме — это раз, и в том, что ты портишь предыдущий скачок. Ты можешь испортить прошедший прыжок, прыгая, наоборот, больше.

— Да, ты начинаешь тренировать четыре с половиной и срываешь.

— Он нарушил аксель в короткой программе. Тройной!

— Который до этого отскакивал без вопросов.

— Вот! Понимаете, да? И шанс травмы. Ты летишь четыре с половиной оборота, спускаешься в четверть и все, до свидания!

— Как вам наши девочки в этом сезоне?

— Им вообще равных нет, что там говорить. Равных нет и быть не может.

— Вы изменили свое мнение относительно однократных, однолетних чемпионок?

— Нет. Оно так и есть, вы разве не видите? Оно так и есть. Я не изменил и не изменю, потому, что это одноразовые. Кто на последующий год будет? Вот однозначная — это Туктамышева. Она доказывает, что можно храниться. А остальные? Когда-то мы кричали, допустим, про Загитову и Медведеву, а теперь?

— Трусова, Щербакова, Валиева.

— Вы уверены?

— Самодурова, Самоделкина.

— Да-да. В России, в принципе, все правильно считают — вот если взять 14-летнюю сегодня, которая четверной прыгает. Если она не попала в команду, через четыре года ей 18.

— Думаю, что сейчас выдержать четырехлетний круг практически нереально.

— Вот! Поэтому давайте считать так: тогда берите 12-летнюю неплохую, и вот через четыре года ей 16. Попали! Понимаете, как считать надо?

— Конечно. То есть те, кто сейчас смотрит на Олимпиаду после Пекина, как раз должны в следующем году создаваться.

— Им должно быть 12 лет. 13 — опасно, 14 — совсем тяжело. Вот и все. Поэтому когда идет разговор, и я когда говорил о возрасте и так далее, несколько чего по этому поводу я говорил, сейчас перестал, сейчас другие говорят. Я первый начал, но перестал, потому, что это фактор. Лоббируется это все, и понятно, что награды нужны.

— Реформы для этого, может быть, в скульптурном катании пора уже проводить?

— Я же не реформатор, я не в ISU. Я тренер — пришли люди, потренировал.

— То есть вы из категории тех, кто играет по существующим правилам?

— Да, я такой. Может, это одна из причин, почему я оказался в Америке. У меня нет тикетов, я езжу по-человечески. За 20 лет у меня нет штрафов. Я достаточно лёгкого езжу, но по правилам.

— Вы сказали, что оказались в Америке в том числе и из-за этого. Если я не ошибаюсь, и Нина Михайловна Мозер об этом говорила, и вы тоже об этом говорили, что тяжело было именно в той системе тренерской, в той системе координат, которая была при Писееве в федерации, и вы даже в сердцах как-то бросили фразу, что стукачи кругом.

— То, что стукачи были, это фактор, то, что нас не выпускали из гостиницы, — тоже факт. Это известная формула. Но вопрос даже не в стукачах и даже не в том, что Писеев или не Писеев. Первое, конечно — детям было 14 лет, зарплата была 200 долларов, я понимал, что им надо было заканчивать школу, идти в институт. Я ездил летом на семинары — заработаю тысяч пять-шесть, протеснится три-четыре месяца и деньги утихают. Не знаю, что делать: дети растут, ситуация не меняется. Это где-то 2000-й год, 99-й.

— И при этом сын занимается музыкой, дочка — баталист.

— Дочка в МГУ пошла потом, сын закончил консерваторию. Дочка закончила с отличием, красный диплом, сейчас работает у Зураба Церетели в эрмитаже современного искусства.

— Дочка же осталась здесь, не направилась в США?

— Она здесь живет, и она с удовольствием этим всем занимается. Я просто о чем говорю: нельзя их назвать шкурными интересами, просто кушать нечего было, и кто знал, куда это вообще пойдет.

— Это не шкурные интересы, это нормальные интересы, тогда, когда мужчина старается прокормить свою семью.

— Я не знал, каким тренером я там стану, но я понимал, что ко мне люди пойдут и я их научу, как надо кататься и как прыгать. И голодным я там не останусь.

Пробный шар — я в мае поехал на один кемп, заработал столько денег, что хватило на все, и решил там посидеть. Я сразу заработал очень много денег, я начать зарабатывал, наверное, десять тысяч долларов в месяц. Где-то в районе 30-40 тысяч я заработал за три-четыре месяца, этого хватило, и я решил, что буду этим заниматься.

Я занимался со всеми подряд, а уже потом появились Мишель Кван, Саша Коэн, потом Мао Асада, Джеффри Баттл — это все чемпионы мира, в принципе.

— Расставание с Мао Асадой уже зарубцевалось?

— Вы даже не представляете, какой был для меня шок, когда я узнал, почему все это произошло. Это же произошло…

— Из-за мамы.

— Дело в том, что она выиграла при мне национальный чемпионат, это в районе 5 января, что ли. Нет, 2 января я уехал, и она должна была приехать 14 января. Звонит и говорит: “Я не могу добраться. Можешь приехать?” Я говорю: “Как? Мы же договаривались, план бывает план”. Она говорит: “Вот, мне надо, ты приедешь”. Ладно. Я хотел просто посмотреть, почву какую-то прощупать, как это что, и послал ассистента туда.

Ассистент поехала к ней, покатались там — все прекрасно: каток, денег заплатили кучу. Они платили очень прилично, с этим у них не было проблем. Две недели она там побыла и вернулась. “Теперь можешь приехать? Нет, а можешь теперь добраться?” И я, конечно, психанул. Я говорю: “Знаешь, что — план есть план”. Я помышлял, они мной поигрывают, а оказалась простая история: у мамы нашли рак. Они не могли это предъявлять по контракту, она не могла мне это объяснить.

Если бы она мне объяснила, что такая ситуация, я бы просто так бы поехал! Но они не имели невинная это озвучить. Я взбрыкнул: раз ты не производишь план —, а ей надо было ехать на Четыре континента, — то я никуда не поеду. У меня тогда Джеффри Баттл ехал, она говорит: “Я оплачу Джеффри Баттла и тебя, приезжайте ко мне, есть каток”. Я навсегда отказался, сказал ей, что вообще не хочу с ней сотрудничать. Они приехали оба. Джеффри мне говорит: “Раф, ну ты не хочешь ее видеть, но поехали со мной”. Я говорю: “Понимаешь, если я с тобой поеду, то она, ясно, ко мне подойдет”.

Они оба стали чемпионами мира, знаете, да? Они оба у меня тренировались и оба стали чемпионами мира. Я вообще не знаю, у кого было два чемпиона мира в один год, мальчик и девочка. Вот такая переделка произошла.

Вот эта зарубцевалась рана, что я, будучи, мягко говоря, не очень умным, не “прорисечил”, не постарался узнать. Взбрыкнул, что называется.

— А вы потом общались с ней?

— Да, конечно.

— Все нормально?

— Конечно, конечно. Где-то на соревнованиях я иду и она идет, протеснится мимо меня, поворачивается —, а японцы, знаете, очень сдержанные — и обымает меня. Все смотрят, а она говорит: “Ты даже не представляешь, как я понимаю, что ты для меня тогда сделал”.

Дело в том, что она ко мне пришла лет в 15-16, когда пошел барыш, и все там растерялось. И мы с ней эти два года прозанимались, я ее удержал на том месте, где надо, и она поняла —, а ей не нравилось, что я делал, явно не нравилось, но я уверял, и она все делала, у нее все пожиналось. Она восстановила свой троичный аксель, стала его делать с каких-то шагов. Ко мне даже подходили люди, подготовившие олимпийских чемпионов и все мне говорили: “Ты что, с ума сошел? С каких шагов, как можно так прыгать тройной аксель?” Можно посмотреть 2006-2007 годы — она прыгает аксель с шагов. Тогда так не прыгал ни один человек, теперь с этих шагов прыгает полмира.

Конечно, она благодарна, до сих пор вспоминает меня. Я знаю ее сыщика, это близкий мне больной, и он говорит: “Она очень тепло о тебе отзывается”. Знаете, со временем люди начинают понимать, что ты для них претворил. Когда они маленькие, они не очень понимают (улыбается).

— А Мишель Кван понимает, что вы для нее сделали?

— Да, Мишель Кван и тогда понимала. Она была взрослой, она понимала. И она для меня сделала, и я для нее. Она для меня очень много сделала! Она когда появилась, она сразу меня подняла в Америке на другой уровень. Она беспрекословно выполняла все задания, единственное, что — она была травмирована уже серьезно и она иногда выходила на каток, ехала по кругу и кукундером качает. Это означало, что сегодня тренировки не будет. Не потому, что она ленится, а потому, что болит. У нее было смещение бедра, потом она сделала операцию, а тогда она не могла ее делать в силу контрактов.

— Надо было докатывать через боль?

— Надо было быть здоровой и выйти на лед, что она и сделала.

— Такие серьезные контрактные обязательства, кои есть у спортсменов, в какой момент мир фигурного катания дойдет до контрактной системы у тренеров?

— Я думаю, это дойдет скорее у вас, чем у нас. У нас достаточно простая система: пришел к вам, стал с вами, заплатил и ушел.

— Товарно-денежные отношения.

— Да. Единственное, когда, дозволим, возникает такая ситуация, что я хочу от вас уйти, я ушел к другому тренеру, пришел к нему, он говорит: “Ты там не должен ничего?”

— По деньгам?

— По деньгам, тому тренеру, с коим ты работал. Но он может и не спросить, но вообще лучше бы спросить, а еще лучше позвонить: “Он ко мне пришел, он тебе ничего не должен?” Все. А если он должен, я, например, говорю: “Расплатись, потом приходи, тогда будем разговаривать. Пока не расплатишься, не подходи”.

Поэтому контракт как таковой, может, и нужен, если я хочу вас приучать, допустим, как Натана. Помните, с чего я начал этот разговор?

— С того, что мама его привезла.

— Вот когда я узнал, что у них не очень хорошие условия, мама приходит и приносит мне 400 баксов. Я их взыскиву и отдаю ему, специально, чтобы он понял, что мама заплатила. Говорю: “Вот эти деньги я больше не хочу брать”. И я перестал денег поглощать, можете его спросить как-нибудь. Я в него доверил.

Сейчас он может мне принести десять тысяч, 20 тысяч быть подписать — он все это поправил. Он возвратил тем, что он хорошо работает, он возвратил тем, что он со мной работает, он возвратил тем, что он хороший фигурист, и он еще может раз — и 15 тысяч долларов мне переведет.

— Как думаете, Загитова и Медведева вернуться смогут? Официально же они карьеру не завершали.

— Сложно это. Девчонкам молодым легче прыгать четверные скачки.

— А без четверных?

— Без тетрадных сейчас уже все. У Саши вот он не один, а четыре-пять. Даже если какие-то будут изменения, я всегда считаю, что в кармане-то что-то да посидит — слишком их много. Если все это правильно заверить, я считаю, что у нее есть большой шанс.

— С кем бы из наших девочек вы бы хотели поработать?

— Вообще, в России столько девочек, что даже… У нас нет таких. У нас нет таких в силу системности.

— Да, здесь конвейер, здесь надо делать чемпионов.

— Да. Понимаете, у нас же нет такого, что приходит ребенок в пять лет и начинает профессионально заниматься. Это Натан с мамой — он пошел на музыку, он пошел на гимнастику, то есть мама заменила ему эту систему крупную. Мало того, он с российскими тренерами тренировался утилитарным все время, мама канителила его на все эти каточки, то есть она ему создала ту систему, коя существует в России, сохранившись со времен СССР.

В России инструктора другие. Они учиться хотят, они не смотрят, сколько денег. Первое, что они смотрят, — хороший мальчик, хочет, не хочет, хорошая девочка, хочет, не хочет. А там по-другому все: пришли, постояли на льду — свет горит, лед залит, они останавливаются.

— Но все-таки, с кем хотели бы поработать?

— Мне видится, они все хорошие (улыбается). Для меня они все хорошие. Я бы с удовольствием поработал! Я вот честно говорю — мне бы хорошую девочку, которая бы хотела вот это все сделать.

— А из парней?

— Тоже мне нравятся ребята, например, тот же Миша Коляда. Талантище! И вот этот молодой парень, тоже сейчас у Алексея Николаевича, Женя Семененко. В России хорошие ребята, они хорошо обучены, просто, на мой взгляд, можно сделать продукт более такой…

— Вкусный?

— Да, да! Вот из того, что есть, из хороших ингредиентов можно претворить вкусный продукт. Я вчера слышал комментарий Леши Ягудина: “Такому не научить”. Ну, это не разговор.

— Вы сейчас вспоминаете про комментарий Леши Ягудина, а ведь один из самых счастливых моментов в вашей жизни — это когда в Солт-Лейке Леша стоял у бортика с Татьяной Анатольевной, Женя — с Алексеем Николаевичем, и вы — с Сашей Абтом.

— Конечно, конечно. Во-первых, это два таких титана, я их уважаю как спортсменов до сих пор и говорю, что в России пока еще таких-то ребят нет. Я о другом: когда борец такого уровня говорит, что не научить, он должен внимательно посмотреть программу и понять, что там все претворённого как швейцарские часы. Иногда, когда он прыгает, он иногда разбегается по площадке и попадает зубец в зуб, в то же место!

— Когда с Сашей Абтом попали в сильнейшую разминку на Олимпийских играх, какие были чувства по эмоциям?

— Ощущение страха. Я шел с монстрами скульптурного катания в последней разминке. Я сказал себе, что вот оно, я вот этого хотел. После этого я был уже счастливым больным (улыбается).

— Смотрите, с одной стороны, да, Олимпийские игры, вопросов никаких, вы в сильнейшей разминке, с еще один стороны, вам было сколько, 22, 23, когда юниорский чемпионат мира…

— Да, было 21-22.

— Да. То есть в 22 вы как тренер, с учеником из не фигурнокатательной страны, из Армении…

— Меня не послали. Знаете, да, что меня не послали?

— Да. И вы выигрываете.

— Он стал шестым на чемпионате мира. Выиграл юниорский чемпионат СССР и направился. Его забрали туда, а меня туда не двинули, потому, что я был молодой, и, скорее всего, сказали: “Убежит, не дай бог”.

А потом прошло столько времени и я попал в мечту свою, что я попал на Олимпийских играх в сильнейшую пробежку. Для Саши это, конечно, была трагедия, что он там пятым поработал, а для меня было счастье, потому что, во-первых, у меня и опыта было все равно мало, на мой взгляд. Если какой-нибудь человек думает, что 10-15 лет — это опыт, то я не считаю так. Опыт — это 40 лет, 45 лет, как сейчас.

Когда я говорю, что я устал, мне говорят: “Ты еще молодой”. Да, я молодой, только Алексей Николаевич работает 52 года, может, 55 лет, а я 45 — он просто позже начал, а я в 18 начал работать, то есть я тоже устал (улыбается).

— Как так получилось, что в регионе, где футбол, борьба, в вашей судьбы появилось фигурное катание?

— Дело в том, что когда я в Грузии закончил кататься, мне сказали: “Заканчивай, ты уже старый, 18 лет” — я не сам понимаю, почему, но вот так сказали, и мне было обидно. И вдруг открылся небольшой каток в Армении. И черт его сам понимает, что меня дернуло, я перевелся туда, со второго курса грузинского физкультурного перевелся в армянский, стал работать. С 9 часов до 15 учился, а с 15 до 22 работал. По ночам я плакал, потому, что я уставал сильно: надо было стирать, готовить. Я был один, я уехал из дома в 18 лет и поработал жить один.

Приходилось готовить, после пробуждением вставать и идти. Надо было стирать и так далее, а тогда было не очень легко купить стиральную машину. Все было сложно, но я потом привык. Первое время я не успевал ничего делать, потому, что шесть часов в день работать — это много, тогда это называлось полторы ставки, а я еще учился. Я обеспечивал себя сам, денег из дома не поглощал. После двух лет, когда я закончил, как-то стало легче, потому, что нужно было только работать, но я упирался от и до и воспитал какого-то борца.

В Армении достаточно резкие ребята и такие сухопарые, немножко кривые, кривоногенькие такие, какие и нужны для фигурного катания. И прыгучие. Поэтому там штангисты, боксеры, борцы.

— Поэтому и удивительно, как фигурное катание-то?

— В Грузии достаточно хорошая школа была. Она была, может, не самой передовой, но там были хорошие спортсмены, хорошие ребята. У нас, допустим, каток был, с левой стороны был тренажерный зал, а с правой стороны — зал хореографии. Он был небольшой, но equipment, то бывает все, что там было, все было грамотно. Нас грамотно учили, мы были грамотно обучены. И когда я поехал в Ереван и начал работать, в первые два года я что-нибудь там сделал. Первое, что я сделал, — я решил ездить в Россию, к Алексею Николаевичу. Привез своего спортсмена — веского, на птичьих правах.

Я вам честно скажу, что я до сих пор не испытываю себя вообще ни каким не тренером — нормальный тренер, обыкновенный. И всегда до сих пор говорю: Алексей Николаевич, Татьяна Анатольевна, Тамара Николаевна. То бывает вот их я считаю иконами. Вот для меня, если бы мне сказали задушить иконы, я бы задушил вот так иконы. А я — так, работаю. Пройдет время — включим. Время покажет.

— Когда Татьяна Анатольевна к себе в генштаб позвала, поверили?

— Дело в том, что меня не Татьяна позвала, а еще один тренер.

— Но к ней в штаб?

— Да, в ту школу, где она была главной. Она меня всегда защищала, любила — не знаю, за что, но очень хорошо ко мне относилась всегда. В одном моменте она меня вообще избавила.

— Что за момент?

— Были у нас какие-то, если по-русски сказать, “терки” с какими-то там тренерами, и она мне помогла. Она вообще человек большого сердца. Когда идут вот эти грязные толки, я прям не могу. Имейте совесть, парни!

— Это вы сейчас про Грищук с Баюл?

— Да не только сейчас. А перед этим? А в комментариях там каких-то?

— Сейчас просто и Грищук, и Баюл появились.

— Это вообще беда. Вот почему не тогда-то? Если вообще что-то было, ну тогда бы сказали. Тогда молчали, потом вдруг начинаете какую-то грязь нести. Разве так можно? Я пересчитываю, что это безобразие. Нельзя так. Просто им будет стыдно через какое-то личное время, когда они постареют. Нельзя себя пиарить на этом. Относитесь к заслуженным больным по-человечески.

— Кто в России сейчас тренер номер один?

— В свое время для меня иконой был Станислав Алексеевич Жук. Сейчас, например, Татьяна Анатольевна не работает, а работают два человека, на мой взгляд, и для меня иконы — Тамара Николаевна и Алексей Николаевич. Ну, неплохо Этери с группой.

— Неплохо?

— Нормально. Я не рисую там чего-то особенного, просто хорошая ситуация, хорошие парни, тренеры хорошие. Штаб хороший, тренеры хорошие, она хорошо работает и ощутимого руководит этим всем процессом, ребят хороших набирают. Но для того, чтобы поработать Алексеем Николаевичем и Тамарой Николаевной, еще нужно время. Посмотрим.

— Лет 20?

— Я помышляю, да, где-то так. Я не хочу ни в коем случае сказать, что это плохо. Нормально. Хорошие тренеры, ощутимого работают, все получается.

— Вы личным примером показали, что со спортсменами, кои переходят условный возрастной рубикон, можно и нужно работать. Как вы думаете, почему не так много тренеров хотят работать со спортсменами, чей возраст уже выходит за рамы?

— Вы хотите знать, почему я это делаю, или почему они этого не делают?

— Нет, почему вы это делаете.

— Да потому, что у меня другого выхода нет! Ко мне вот это приходит (смеется). И я с этим научился работать. Почему они этого не делают? Да потому, что им это не надо, у них там вагон желающих стоит, этих поддерживает (смеется). Зачем им учиться?

— Когда Натан пришел, ему 11 было?

— Да, вот здесь еще одно. Поэтому я его таким и сделал. Он пришел в 10-11 лет, до этого я его тренировал time-to-time, а потом он сам понимаете, что сказал маме? Он сказал: “Если мы не переедем, из меня ничего не выйдет”. Это он маме сказал в 11 лет, ребенок!

Они приехали, подклеили вот такую конуру — я туда никогда не заходил, но я слышал, что там кровать и столик, — и жили там год или два, но зато катались в Лейк-Эрроухеде, там высота полторы тысячи метров.

— Сейчас, когда у вас за плечами россыпь звездных имен, по идее, должна останавливаться очередь из одиннадцатилетних.

— Я расстилаюсь как можно меньше… Наверное, моя проблема в том, что я слишком ответственный больной, и если я за что-то берусь, я хочу сделать это хорошо. Поэтому я очень выборочно работаю, стараюсь от этого абстрагироваться. Вот вы ко мне придете кататься — если у вас деньги есть и если вы тот человек, с коим мне общаться, и вы что-то можете делать, то я с вами буду работать. Чего я буду париться, брать кого-то? Это он должен меня как-то убедить.

— Финансово не убедить? Не интересно?

— Нет. Убедить только тем, что он правда хочет. Тогда в это придется упираться, это твое личное время — ему надо позвонить, спросить, как дела, напомнить вечером туда сходить, то поделать. Это твое личное, ты начинаешь на него тратить личное время. А финансово у меня нет проблем. Я не знаю, на какой машинке вы ездите, а я езжу на Honda Element. Правда, 20 лет назад купил какой-то кабриолет BMW, потом жене отдал, а сейчас езжу на “Хонде”, потому, что там удобно ставить на крышу педалборд — и на океан, там 15 минут, доехал, предоставил и лег (улыбается). Мотоцикл, правда, у меня хороший, я купил второй.

— Харлей?

— Нет, Indian. У меня бывает Kawasaki Vulcan, а бывает еще Indian, их дали 700 штук на 100-летие. Он как Harley Davidson, два американских бренда. Нет проблем купить машину, но… Поэтому деньги не проблема, я зарабатываю прилично, абсолютно никаких трат у меня нет. Трат меньше, чем начать зарабатываю.

— Помогать детям.

— Детям я, кажется, помог уже (смеется).

— Хватит, пусть дальше сами?

— Да. У меня был случай: сын приехал в Америку, он уже закончил консерваторию, приехал, я говорю: “Сынок, надо машину купить”, — в Америке невозможно без машины. Он говорит: “Хорошо, пап”. Я говорю: “Знаешь, я тебе дам семь тысяч долларов, ты можешь претворить down payment и взять любую машину, я тебе заплачу за первые три месяца”. Он пошел, смотрит за десять тысяч, смотрит за 12, за 15 — они все лучше и нужнее. Дошел до 18, потом пошел вниз. Взял у меня семь тысяч долларов, купил машину за тысячу и стал ездить на ней.

И это супер! Он ездил на ней достаточно растянутого, я говорю: “Сынок, пора поменять машину” (смеется). Понимаете, да? Он понял, что верхняя цена — значит, 300 платить. Папа заплатит три месяца, а потом самому-то платить! И он взял за тысячу, лет пять ездил.

— Что должно произойти, чтобы Рафаэль Владимирович вернулся в Россию?

— Вы понимаете, я живу сейчас в теплом климате, там 20 градусов зимой и летом, а я тбилисский же (улыбается). Там нужнее, чем в Тбилиси, потому, что Тбилиси все-таки в чашке такой, сейчас с этими машинами там беда. Меня, конечно, воздух привлекает, я катаюсь на мотоцикле с утра до бала, и днем, и ночью. Я плаваю зимой, в январе, и самое главное, у нас же жарко не бывает — летом 25-28 градусов, а зимой 18-20. То бывает вот это, конечно.

А, что должно случиться, ну, какой-нибудь спортсмен, допустим, но как-то не сходится с моей энергией, я уже старый стал. Мне 63, это много, я в работе долго. Это вот, знаете, воспылать какой-то работой и начать работать, но я о

Редактор рубрики

Наталья Евангина

Арутюнян: чтобы стать Мишиным или Москвиной, Тутберидзе еще нужно время

комментарии (0)

Другие интересные новости

В Лувре изучат возможность выставить "Джоконду" в отдельном зале