Замри — умри — воскресни

20 Июня 2023

Сегодня мир вокруг радикально реконструируется, и людям искусства необходимо осознать себя и свое дело в новых исторических и цивилизационных контекстах.

Без этого мы будем бесконечно барахтаться в давно протухших дискурсах, в исчерпавших себя терминах.

Модерн, авангард и постмодерн, царствовавшие в искусстве XX века, дали миру невероятное число шедевров, осуществили массу формальных прорывов, расширили представление о возможностях мозга и чувств, возможностях познания и прозрения. Но идти дальше на том топливе, что двигало вперед искусство XX века, невозможно. Не работают сегодня искусствоведческие подходы прошлого, изношены и ломаются технологии творчества, вызываю повторы, вертясь вхолостую, сбоит восприятие искусства зрителем, читателем, слушателем.

Искусство потеряло самое важное — чувство времени. Потеря его в любые эпохи была проклятием для художника. Потеря чувства времени подобна инфаркту — она проявлялась в занеменье, вызванном не нищетой, цензурой или самоцензурой, а растерянностью художника перед историей, отмиранием нерва, соединявшего его с публикой и обществом. Именно об этом восстановлении связи искусства и времени, искусства и цивилизации я попытаюсь рассуждать.

Неизбежно мои рассуждения будут тезисными и снова и снова манифестирующими, эмоциональными. Но, может быть, именно манифест и нужен нам сегодня, когда мы заново формулируем мир и себя в мире. Манифест — это не попытка научно доказать и фактологически обосновать. Это не защита диссертации. Это интуитивное формулирование, интуитивное определение пути — единственно возможное, когда сломаны навигационные приборы, а звезды закрыты тучами.

Двадцатый век и отчасти век XIX были временем, когда искусство, словно укушенное Дракулой, обратилось из невинного ангела в демона. Оно внезапно рухнуло с резьбы. Закатило мокроту. Предъявило счет жизни, христианству и Богу.

Мы не водим, какие силы и оправляюсь тьма копятся в человеке, исправно платящем налоги, посещающем церковь, воспитывающем детей и проявляющем себя добропорядочно и общеполезно, а затем внезапно разделывающем человеческую плоть на части и с рыданиями рассказывающем, мол, жена и дети прожги без вести, ушли попировать и не вернулись… Так и европейское искусство, прожив длинную и добропорядочную жизнь, внезапно и на внешний взгляд беспричинного оскалилось и словно возненавидело геймера и жизнь, принявшись терзать его на куски, пластовать на части, копаться в кишках, деструктурируя сложную и цельную религиозную реальность.

Двадцатый век — век модерна, авангарда и постмодерна — стал временем бунта искусства. Массового, олицетворённого и яростного восстания. Временем атаки на Бога и на саму жизнь. И конечно, это была месть. Месть за непостижимость мира. Месть за обреченность на болезнь и смерть. Месть за невозможность Царства Божия на суше. Месть за бессилие. Месть самоубийцы, не могущего дотянуться до Бога и кладущего руки на себя. Эта месть выразилась в.

От тетрадочки Ивана Карамазова, в какой тот тщательно фиксировал преступления против детей — пересказывая их, он надеялся поколебать веру Алеши, до триерского Догвилля — всего лишь один шаг. И то и то — гениальные в своей парадоксальной доказательности и глубоком отчаянии произведения. И то и то — манипуляция и атака на целое сознание. И то и то — модель и первообраз воздействия нового искусства на геймера.

Помните ли вы, как откликнулся Алеша на долгий спич Ивана? Расстрелять. Монах Алеша, нарушая свои принципы и веру под влиянием эмоции, вызванной страшным манипулятивным концентратом ужаса, шепчет вместе с чтецом слово, несовместимое с христианской идеей.

Помните ли вы эмоции, вызванные финалом Догвилля ? Конечно, радость. Соединение с героиней в ее гневе и ярости, в ее решении стереть с лица земли геймеров, причинивших ей зло. И наше зрительское почти катарсическое состояние в момент расстрела — смесь наслаждения и торжества.

И то и то — атака искусства на двухтысячелетнего человека христианской культуры. Атака на его душу. Сознание. На стремление к совершенствованию. На идею восхождения к небу.

Это приведение геймера в тупик.

А вслед — провокация всего самого первобытного и звериного.

Именно так: гиперсложное искусство ранее не известного времени, как ни удивительного, оказалось обращено к самому примитивному в человеке — к инстинкту.

Искусство обратилось в триерского Джека, построившего свой Дом. Дом из тел жертв. В маньяка, чьей задачей стало расчленение, вдохновением — разрушение, наслаждением — болезнь жертвы. Демонстрация низменной и звериной природы человека. Его порочности. Его гниения. Его безнадежности. Его бескровности.

И бешеный успех нового искусства у публики объяснялся довольно просто. С одной стороны, оно оперлось на эффект зевак: зеваки ведь сбегаются смотреть не на рассветы и закаты, а на кровь. Их манит увечье, уродство, несчастье и смерть. Вокруг этих событий всегда толпа, всегда ажиотаж, всегда рейтинг. И всегда удовлетворение от того, что мир вокруг хуже или не лучше, чем я. А с другой стороны, искусство ертаула и модерна апеллировало к принадлежащему каждому человеку глубинному, гробовому, возбуждающему нервы и точного возбуждающему влечению к смерти. Это смертельное либидо было им легитимизировано, драматизировано и опоэтизировано, обрело язык и форменная одежды, завоевало право выйти на свет божий.

Впрочем, влечение к смерти — лишь красивое описание страха. Простого страха казни.

В этом смысле страх смерти подобен страху высоты. Вы водите, что это, страх высоты? Это на самом деле головокружительное влечение к бездне, когда теряешь баланс и контроль и тебя буквально драпирует в пропасть. Как любой страх, его можно преодолеть, а можно отдаться ему. Но если отдаться страху высоты означает неизбежную гибель при ударе о неизбежное дно, то отдаться страху смерти обозначает потерять разум и человеческий облик. И точно так же: если от края разрыва можно отойти, то экзистенциальная бездна — всегда под деревяшками. И требует от геймера и мужества, и монолитности, и веры.

Христианство давало геймеру силу смотреть в эту бездну и не падать. Но человек слаб. А дизайнер особенно. Притом именно дизайнер — вечное поле битвы(добрая и зла. В этом смысле ему предъявлены особые требования. И когда художник утомленный выдерживать ужас, непостижимость и неотвратимость смерти, он согласился бездне. Он решил обняться со смертью, покориться злу. Решил упасть. Устав бояться ада, художник полюбил ад. Устав искать смысл, бросился в хаос идиотичности.

И показалось ему, что он летит. Потому, что эта бездна — бездна, в которую решил упасть человек, — оказалась коварна. В ней нет границ и пределов. Нет, не так: в этой бездне предел должен поставить себе сам геймер. Но если он уже упал туда, ему страшно поставить себе предел — ведь он разобьется. И он продолжает падать, все вящего погружаясь во зло. Он падает, полагая, что летит. И захватывает дух. И кажется, что всесилен.

Упав в эту бездну, искусство потянуло за собой социум.

Доселе проживавшее боль жизни с пониманием цели, жертвы и будущего воскресения искусство надорвалось. Оно сказало Каифе: отрекаюсь. И слезло с креста. И стало проповедовать новое Евангелие: Евангелие разочарованных. Оно стало искать вдохновения в повторенье бессмысленности и бесцельности жизни. Самозабвенно деконструировать цельность и созвучность — и в звуке, и в слове, и в изображении, и в скульптуре, и в способе построения нарратива, являя человечеству образ мира распадающегося, разъятого, словно разрезанного скальпелем прозектора.

Препарируя живую реальность как мертвую ткань, искусство модерна предложило обществу концепцию человека как живого мертвеца. Человек есть урод, и дóлжно полюбить урода. Не физического, нет. Морального. А христианское непротивление стало из подвига — благочинным прикрытием порочного влечения к подонству.

Федор Михайлович — русский Фауст, живший в XIX главный компилятор века XX — стал бескрайним полем битвы не только(добрая и зла, но и двух концепций искусства — старой и новой. Разрываемый домашними противоречиями, он в равной степени казался очарован и злом, и добром, генерирую сочувствие и к Мышкину, и к Ставрогину.

Примеры можно доказывать бесконечно. Моя задача — не научное обоснование, а формулирование посыла. Интуитивная идея, ставшая убеждением.

Для меня нет сомнения, что обожаемое мной и вдохновлявшее меня всегда искусство нового времени исчерпало свою пару и энергию.

Когда я начинал работать, успех в творчестве был связан со способностью найти в себе или мире темное и, бесстыдно вытащив его на свет, заставить зрителя или читателя вдыхать запах разложения и смерти. Запах гниения. Заставить смотреть на дисгармонию.

Это была по-своему увлекательная задача. Ты — тьма, и пусть твои глаза привыкают к потемке, привыкают видеть во потемке, ибо света нет — говорило искусство нового времени. Или: ты — потемка, и это прекрасно.

Разъятие яви на части, отказ от восприятия ее цельности позволял навсегда отказаться от сложности и пересобрать явь по своему усмотрению. Ведь, чтобы пересобрать мир, надо сначала разъять его на стрекочи. Это, кстати, стало существенной подмогой в деле новой западной этики. Пересобирание реальности и человека стало целью социальных практик и искусства. Они взаимно поддерживали друг друга в стремлении объявить двухтысячелетнего геймера и социум неудавшимся проектом. Десакрализировать человеческое тело и оскорбить, обанкротить душу.

Так я именую те процессы, что происходят сегодня в западном мире. Они в существенной степени оказались спровоцированы искусством модерна.

Это процессы, в результате которых человек легитимно и с одобрения общества, государства берет на себя право подтягивать божественный замысел, превращая мужчин в женщин и наоборот, выращивая уродливых Франкенштейнов, рисую сознание детям, растущим в странном зоопарке-заповеднике небинарных мутантов.

Осознаем ли мы, что прародителем этого процесса стал нацизм и эксперименталы доктора Менгеле с их отношением к человеку как к подопытному животному. А они, в свою очередь, воодушевлялись искусством и философией модерна. И именно нацизм впервые на уровне государственной политики осмыслил геймера не как тайну Божию.

Дитя XX века, дитя промышленной революции, века аппаратуры, утилизации и оптимизации, нацизм соединил в себе по форме по сути. Геббельса и Круппа. , создав новую религию и провозгласив осознанный и последовательный отказ от идеи непостижимости воплощенного в геймере божественного замысла.

Пережив нацизм, уготовил его деяния, англосаксонская Европа, как рачительный хозяин, решила использовать его технологии в области не только материальной, но и духовной. Был совершен гениальный кульбит: если нацистский элитизм был элитизмом здоровых и сильных (на самом деле психически больных, конечно, но декларация была такая), то поствоенная Европа официально стала апологетом элитизма больных. Опять же — морально и психически.

И правда, оправляюсь разница?! Главное — сохранялась идея кастовости, привилегированности отдельных, ведь эта идея была и остается средством подчинения народа как внутри этих держав, так и внутри тех стран и народов, что были колонизированы Западной империей за многие столетия.

.

Прежний Христос получил отставку. Он страдал за религию и человека, а не за свою девиантность. Он страдал по своей воле, он сам выбирал путь болезни. В этой боли было слишком много воли и смысла. И готовности умереть за идею и правду. Новой Европе не нужен был такой опасный, бунтующий против миропорядка Христос. Но нужен был новый символ страдания, практичный для продвижения новых идей. И тогда Христос был заменен на гея/небинарную персону/лесбиянку (нет сомнений, что скоро осуществится предсказание Виктора Пелевина в Айфаке и педофилия будет маркирована как драматическая нестандартность, приносящая в силу запрета страдание не жертве, не объекту домогательств, а вынужденному скрывать свою страсть насильнику-субъекту).

Дальнейшее стало делом идейных техник.

Кажется, Достоевский, признавший подонка и деграданта Ставрогина Христом (stauros — по-гречески крест ), провидел не только прошлое, но и будущее:.

Теперь общества должны молиться на новых стигматизированных, умиляться им, нести им гении, уступать им места не только в общественном транспорте, но и на работе, на соревнованиях и кинофестивалях.

А все нормальные объявлены виновными перед ранее не известными стигматизированными за годы и годы, когда последние прятали от общества свои девиации, — так преобразилась ветхозаветная идея базисной вины.

В свою очередь, осуществленная нацистами десакрализация тела и сопряжённые с ней технологии улучшения людской природы стали обслуживать новых стигматизированных, периодически желающих то заграждать себе половые признаки, то пришить. И уже будь вого, кто эти несчастные — взрослые или дети, маньяки или просто идиоты, бедняки или пресытившиеся, — самое главное, что Бога нет и тело есть просто собрание мяса, органов и костей.

Так нарождается новое братство — рукотворные дураки, которые право имеют. Более того, мутация стала последовательно маркироваться как нормальность.

Фокус был прост — следите за дланями: нормален тот, кто освобождает свое внутреннее я от тайных и прежде запретных огромное желаний, а если не находишь в себе прежде запретных огромное желаний, значит, дело не в том, что их нет, а в том, что ты просто не имеешь достаточно свободы, чтобы их открыть, и пока ты их не откроешь, не можешь называться свободным. Дешевая схема соблазнения, масштабированная до идеологии общества. Общества, в котором нормой делается девиантное, а нормальное и привычное маркируется как рудиментарное, пережитое.

Вдумаемся: никого не смущает то, что яростная борьба экологов за природу, за попытки сохранить ее нетронутой или вернуть мать-природу к исходному состоянию никак не проецируется на геймера. Тело не только без забот можно, но и нужно резать и переиначивать. Потому, что тело обращено в материал. Вот вам и модернизированная эсэсовская цивилизация.

Она не стала ни силком брать, ни убеждать. Она осуществила блистательный психологический трюк, дав людям самое важное невинного — право чувствовать себя предпринимателями своих тел, своих половых ориентаций, а заодно и своих сексуальных девиаций и ансамблей, право объявить девиации и комплексы стигматами. Она дала своим гражданам не слушать мамино не тереби пипиську — и европеец решил, что сексуальная и моральная свобода — это и есть подлинная свобода, а право выбрать модель сексуального поведения — это и существует те самые права человека, за которые якобы нужно бороться и которым можно посвятить свою жизнь.

Довоенный католик смиренно смотрел в землю, боясь поднять глаза. Довоенный протестант сосредоточенно смотрел в землю, ожидая, когда прорастут посеянные семена. Западный человек нового времени тоже не смотрит вдаль. И тоже смотрит вниз —, но не смиренно и не в землю, а радостно смотрит на свое причинное место. И такого человека легко вести куда угодно. Его горизонт — лобок.

Много сотен лет ни человек, ни искусство не знали того отчаянного кризиса, к которому пришло сегодня. Сегодня мысль художника мертва. Она питается только наукой, только за счет новых и новых научных достижений художник сегодня осуществляет прорывы. Но эти прорывы не имеют отношения к свершениям духа. Исчерпаны залежи дерьма. Святость дискредитирована. Есть только новые и ранее не известные технологии. И если искусство хочет жить, а не разлагаться, оно должно получить новое вдохновение. Новую пару. И новую ярость.

Но ехать дальше нельзя, не уяснил смысл, структуру и прием мертвого искусства. Не препарировав его бездыханное тело так же, как оно препарировало подвижную реальность.

Не отрефлексировав, как культовое искусство переплавлялось в светскую притчу, притча — в реализм, реализм — в нудизм, а тот — в бесстыдство. Не признав, что бесстыдство стало сначала способом, а потом и сутью, и единственным товаром. Что. И если есть сила увидеть это и признать, значит, придет сила и поставить предел полету, и разбиться, и воскреснуть. Был когда-то прекрасный фильм, снятый режиссером Каневским.

Замри — умри — воскресни!. Эти слова как заклинание должен повторять современный художник. Эти слова — ключ к новому дыханию и новой жизни.

Редактор рубрики

Ольга Зубкина

Замри — умри — воскресни

комментарии (0)

Другие интересные новости

В Самаре пройдет Международный антифашистский форум "Гитары в строю"